Ненаписанное письмо (СИ)

Я умудрился позавидовать Сэму и его трагической потере. И даже нашел оправданным и логичным шаг восстановить кафе на прежнем месте. Ведь ему все равно нечего было терять и не на что было рассчитывать. Значит, выходит, у него было больше сил, не так ли?

Но ты, Марта, была жива. Той жизнью, которую я любил в тебе.

И меня тотчас осенила другая мысль: разве возможно любить мертвого?

Что ты любишь, если ничего нет? Если я скажу, что люблю маму, то к чему, к кому обращена эта любовь? К фантому, к призраку? К тому, о чем даже не могу вспомнить? Какой вес имеет любовь в пустоту? И для кого Сэм написал те слова на скале?

Лгун!

Все лжецы, кто говорит о любви к усопшим! Глупые, двуличные твари!..

Я, кажется, свалился с кровати. Не могу точно описать, как это случилось, но теперь я внятно ощущал носом пол. Он был твердым и вонючим. С тех пор, как перестала являться Пенни, я забывал его мыть. Мне потребовалось куда больше времени на то, чтобы перевернуться, по сравнению с тем, если бы я был трезв.

Наконец, я преодолел груз собственного тела и очутился на спине лицом в потолок. Потолка я, конечно, не видел. Все застилал дым. Густой, монотонный дым.

Вместе с дымом меня плавно разносило по комнате — от угла к углу. Мое тело словно разобрало на мелкие невесомые частицы, настолько крошечные, что человеческий глаз не мог их видеть. Частицы ложились на мебель, некоторые вылетали в окно. И хотя всюду стояла тьма, я легко наблюдал это странное движение. Мрак перестал быть для меня слепым, я видел зрением, какое, наверное, доступно кошкам или другим ночным хищникам.

К тому моменту мои собственные мысли улеглись. Я мог думать лишь о том, что непосредственно видел. Все предметы плавились и теряли жесткие контуры. Стол, стул, плита, холодильник сделались ватными и неуклюжими, вроде плюшевых игрушек. Вдруг начало светлеть, но не так, как если бы кто-то зажег свет, а медленно, постепенно. Я понял, что смотрю на себя со стороны: на свое распростертое тело, у которого так же не было твердых очертаний. Над ним переливались смазанные световые блики, похожие на бабочек. Мне захотелось их поймать, но тут я осознал, что ни рук, ни ног у меня нет — они остались на полу, прикованные к телу. Я был здесь, на сыром подоконнике, но сырости не ощущал, и я был там, возле кровати, задохнувшийся в марихуановом дыму, который тоже не чувствовал. Запахов не было. Некоторое время не было и звуков. Когда я подумал об этом, донесся слабый гул, будто за стеной кто-то играл на поющей чаше. Однако я знал, что за стеной никого нет, и до ближайшего храма не меньше двух километров пути.

Но гул между тем нарастал, становился ниже. В конце концов, от него разболелась голова.

И тут я увидел тебя.

Тебя, Марта.

Ты стояла у моего изголовья вся в белом, свадебном и лучистом. Ты редко одевала белое. Говорила, что это плохая примета. Ты вовсе не была суеверна, но свадебная атрибутика навевала на тебя благоговейные чувства.

— Джет!

Я обернулся.

Мы стояли плечом к плечу на Елисейских полях. Перед нами раскинулась богатая витрина с белыми платьями, каждое из которых стоило как вся наша квартира вместе с нами в придачу.

— Как думаешь, мне пойдет? — ты улыбнулась впервые спокойно за весь отпуск.

— Думаю, да.

— Правда?

— Правда.

— А правда, что Париж — лучшее место, чтобы сделать предложение? — ты засмеялась, и тогда я понял, что ты не просто так разговаривала в последний раз с матерью.

Ты сказала ей, что мы едем в Париж. А она сказала тебе, что, должно быть, этот сукин сын (то есть — я) наконец решился сделать тебе предложение. Вы поругались — это я знал. Но не знал причину. А теперь, точнее тогда, я понял все четко. И разозлился.

— Неважно, где делать предложение. Его нужно делать, когда оба к этому готовы, мысленно и финансово, — ответил я. — Конечно, можно просто расписаться…

— Просто расписаться? — возмутилась ты. — Может, еще организовать праздничный ужин в «Макдональдсе»?

— Марта, у нас сейчас даже на «Макдональдс» денег нет.

Ты тут же решила, что я снова попрекаю тебя за растраты, и твои глаза заполонили слезы. Я поспешил тебя увести подальше от витрины и разговорить о чем-то другом. Ты слушала рассеянно.

А первое, что ты сообщила мне по приезду, что твоя подруга детства Джулия опять выходит замуж.

— Ума не приложить! Она уже в третий раз выбирает подвенечный наряд! Какая глупость!

— Почему глупость? — спросил я.

— Потому что глупость!

— Не вижу ничего глупого. Я был женат…

— Я знаю! — крикнула ты и торопливо вышла из кухни.

Я застал тебя в комнате возле окна. В тебе бурлила злоба и печаль. Я поцеловал тебя в плечо.

— Ты права, это глупость. Для доказательства любви не нужны никакие церемонии и штампы.

— Я этого не говорила! — вновь взорвалась ты и повернулась, скрежеща зубами. — Все только и делают, что врут, будто им не нужны свадьбы, платья и букеты! А потом счастливые показывают на работе альбомы с розовыми бантами!

— Ужасные альбомы, — заметил я.

— Не ужасные.

— Ты сама говорила, что ужасные.

— Да, ужасные! Но милые!

— Ты хочешь такой альбом? — я посмотрел тебе в глаза.

Ты колебалась минуту или две.