Ненаписанное письмо (СИ)

— Ничего если мы с ним придем завтра?

— Лучше не надо, — сказала ты.

Я намотал поводок на запястье и вышел из квартиры.

Все, что я там услышал едва ли имело отношение к тому, зачем я приходил. Нынешняя недосказанность между нами оказалась даже шире и больше той, что была раньше.

Раньше мы хотя бы молчали о том, чего не знаем. Сейчас мы молчали о том, что знаем и видим, о том, что было понято и выстрадано за прошедшее время, но это не сделало никого из нас смелее и разговорчивее.

Когда-то и я, и ты, Марта, страшились нарушить зыбкую действительность, частью которой стали отчуждение и холод. Но теперь разрушать стало нечего, и вместе с тем жизнь расставила акценты по-новому — чуть более жестко: убраны многие знаки вопросов, и стало больше точеквместо многоточий и запятых.

Твою жизнь отныне определяла жизнь нерожденная. Если ты чего и боялась когда-то, то оно уже произошло, потому страха как такового не было. Сейчас я знал, что в том числе любил в тебе эти страхи. Они заставляли тебя бороться, язвить, смеяться назло. И все это было в прошлом.

Осталось ли в тебе хоть что-то из того, что было мною любимо?

Когда перед моим уходом в коридоре ты взяла меня за руку, когда посмотрела в глаза, пол ушел из-под моих ног. Фразы казались тонкими и невидимыми как единственный волос в потоке прозрачного воздуха. Я больше не знал твоего имени, моя любовь стала обезличенной, как и положено любви к богу. Я больше не винил тебя за прожитое, обида ушла. Но я не мог смириться с вынужденным признанием, что той нашей любви уже давно не существует. Она осела прощальным пеплом на страницах этого дневника — и это все, что от нее осталось.

Кусочки льда по спине… Уголки губ, прячущие лукавую похоть… Шепот, стон, крик удовольствия… Ветер под подолом платья, рисующий воздушные изгибы между ног… Запах крови на кончиках пальцев… Ее вкус на языке, сладкий, вяжущий… Реберные линии, проступающие на поверхности кожи… Прикосновение холодных рук с мороза…

Все это было в моей реальности, еще слишком живой, чтобы легко отпустить. Но я должен был отпустить. Я должен был признаться себе и заставить себя не оглядываться.

— Джей!..

Я оглянулся.

Ты вышла на лестничную клетку и стояла, опершись спиной на открытую дверь. Из прихожей лился свет, озаряя часть твоего силуэта. Я находился на полпролета ниже и смотрел на тебя.

Затем я стал подниматься. Зашел в квартиру. Ты щелкнула замком. Я размотал шарф, снял ботинки и пальто. Потом раздел Чака. Подошел к тебе. Положил ладонь на щеку. Ты закрыла глаза.

Я поцеловал твои губы, поцеловал шею. Слушал, как глубоко ты дышишь мне в висок.

— А… можно?.. — спросил я.

— Да… вроде бы можно.

Мы пошли в комнату. Чакки оставили за дверью, чтобы не мешал.

Я снял пиджак. Ты расстегивала на мне рубашку. Я ослабил брючный ремень. Ты помогла мне окончательно раздеться. После этого я раздел тебя. Мы легли на кровать.

Я не знал, что мне делать. Как повести себя, чего можно касаться, а чего не стоит. Не знал, как не ранить, не сделать больно, не выглядеть глупо. Мои руки не находили точки опоры, они не понимали, к чему примкнуть, какая власть им дана, какую силу им разрешено использовать. Я терялся, но останавливаться не хотел. Это оказалось еще сложнее, чем лечь в постель с незнакомой женщиной. Иногда незнание — это ключ к вседозволенности, но иногда оно сковывает пострашнее нервной тряски. Тем не менее я был чересчур спокоен.

Я целовал твои плечи долгими теплыми поцелуями. Я заново проникался твоим запахом, пытался не искать известное, пытался просто почувствовать. Наверное, это была самая длительная из всех наших прелюдий. Я притянул тебя за бедра и впервые вошел без барьеров — плоть к плоти, мгновенно ощутив влажное скольжение каждой из тех клеток моего тела, что сейчас были в тебе.

Прижав тебя еще сильнее, лбом я уткнулся в затылок и старался сосредоточиться на счете: один, два, три, пять, шесть, девять, тринадцать… Я не входил глубоко, не делал резких движений, но неминуемо чувствовал, что меня вот-вот накроет, и больше я не могу сдерживаться.

Когда я кончил, мы остались в объятиях друг друга с закрытыми глазами, а вскоре я совсем обмяк и незаметно уснул.

Мне снился один из самых редких и горячо любимых снов — темнота. Сплошная безраздельная темнота из миллиардов крошечных точек тьмы. После ее созерцания я всегда чувствовал себя намного лучше.

Я не уследил, сколько проспал и в котором часу открыл глаза. Было уже светло, и из кухни доносился аромат жареных яиц и ветчины.

Неодетый я пошел навстречу запаху.

Чак смиренно выжидал у плиты, когда ему что-нибудь обломиться, а ты, Марта, не забывая его приглаживать рукой, колдовала над завтраком. Обернувшись, ты смерила меня довольно наглым взором.

— Ты так и собираешь бродить голым?

— В тропиках зачастую это лучшая форма одежды.

Ты сняла сковороду с огня, понесла на стол. Чак, будто привязанный к ней за невидимую ниточку, одновременно проследовал носом по тому же маршруту. Ты снова посмотрела на меня.

— Здесь тебе не тропики. Джей, оденься, пожалуйста.

— Почему?