Ненаписанное письмо (СИ)

Она спросила глазами, в чём дело. Я пожал плечами, стал расстёгивать рубашку. Подумал и застегнул все пуговицы обратно. Мали начала недовольно ворчать что-то на своём языке — шутила ли, пыталась ли спорить — я не разобрал. Понял только, чего она хочет, когда, подойдя, она наглым образом обыскала мои карманы.

— Да, да, — успокоил я её. — У меня есть презервативы, — и показал купленную пару часов назад пачку.

Мали улыбнулась и села на матрас в ожидании моих дальнейших действий.

Я почему-то засомневался, что ей действительно есть девятнадцать, но хотя бы не было сомнений в том, что я у неё не первый турист.

Чтобы немного оттянуть момент, я попросил Мали сходить к умывальнику и протереть тело. Никакого неудовольствия это не вызвало. Ушла она скорее с радостью. Наверное, ей показалась естественной просьба о дополнительной гигиене.

Местные девушки часто отираются полотенцами из-за жары, а не по прихоти клиентов. Они лишь кажутся неотесанными и дикими. Но все несколько сложнее. Европейцы только кличут себя цивилизованными, полагая, что их цивилизация — вершина культуры. На самом же деле, мы по-своему грязнули.

Раз уж на то пошло, мы с тобой, дорогая Марта, нечасто вспоминали в первую очередь о душе и иногда бросались в сладострастие, едва достигнув порога квартиры, а иногда — ещё раньше.

Помню, однажды летом мы преодолевали длинный маршрут по трассе от нашего города к соседнему маленькому городку, где я придумал организовать пикник.

Я открыл все окна в машине. Ветер ухнул в форточки и расшевелил все легкодоступные предметы: мои и твои волосы, короткие рукава рубашки на мне, страницы журнала на заднем сидении, но особенно — твоё платье. Оно завертелось и ожило целиком.

В пройме без рукавов стали проглядывать твои груди, кокетка подпрыгивала к шее, а подол взлетал высоко к талии, будто бы издеваясь над деланым приличием.

Я бросил взгляд на твои бёдра:

— Марта, как это понимать?

— Понимать что? — усмехнулась ты, всё время поджидая такую реакцию.

Ты ведь знала, что я не одобрю, что я вообще думал о тех женщинах, которые позволяют себе подобные шалости. Это же надо! В такой ветер, в такой сквозняк, в открытой у всех на виду машине ты запросто сидела в платье без белья и не помышляла плотно сжать колени, подоткнуть ткань, может, как-то прикрыться — нет.

Ты только игралась моим терпением:

— Да в чём дело, Джет? Скажи, наконец.

— Это негигиенично! — злился, но только больше возбуждался я.

— Неужели? То есть если я попрошу остановить машину и проводить меня чуть подальше от трассы, ты не пойдёшь?

— Ни за что!

— Ну, как хочешь.

Это не было с моей стороны узколобым мещанством и отголосками пуританизма, но было элементарной заботой — хоть о благопристойности, хоть о чистоте твоего тела. Мы быстро перестали смущаться друг друга, надевая одежду, чтобы согреться и чтобы снять её при любом удобном случае. А удобно нам было почти всегда.

Поверила ли ты тогда, что я воистину откажусь от твоего подарка?

У меня сохло во рту от ревности и мысленных уговоров не поддаваться очередному ребячеству, которое ты затеяла. Все твои проделки складывались таким образом, что я не мог не подумать, будто это не впервой, что ты игралась так и прежде. Кое-как я отучал себя думать, с кем и как ты вела себя до моего появления. Но сосредоточиться на управлении автомобилем уже не хватало сил. Особенно, когда я увидел твою ладонь, крадущейся под задираемый подол.

— Ради бога! — воскликнул я. — Это бесчестно!

Наконец, я остановил машину.

Нас никто не мог видеть и упрекнуть: лес у обочины был достаточно густым, до ближайшего селенья — несколько километров, а другие путники, если и тормозили, то вдалеке от нас. Но я всё равно залился краской и в то же время бахвальной гордостью за наш эксперимент. Так чувствует себя подросток, впервые вкусивший плотскую любовь. Но это ощущение сложно повторить.

Направляясь с Крисом на ночную охоту, я надеялся испытать тоже самое — смущённый восторг юнца, перешагнувшего на новую ступень отношений. Ступень, которая помогла бы мне благополучно забыть тебя, дорогая Марта. Забыть тем однозначным образом, когда больше не беспокоят ни сны, ни бессонница, ни странные, но личные ассоциации. Когда человек взаправду свободен и волен пустить себя в расход новому чувству или же полноправно наслаждаться тишиной сердца, непривязанного к чьему-то дорогому имени.

Но все мои надежды оказались тщетой — я понимал это в полной мере ещё до того, как Мали начала раздеваться. Но я её не остановил.

Не остановил и себя. Дело было уже не в надеждах и благоразумии, а в банальном «Зачем?»: для чего мне останавливать начатое, если смысла в нём не больше, чем в любой другой физиологической процедуре.