Ненастье

Гайдаржи уехал со встречи в мрачном настроении. Он бы отдал эту суку Басунова чеченам, поделом ему, но ведь нельзя… Опять война, что ли? Или всё же спустится на тормозах?.. Чеченам сейчас не до понтов с отмщением…

Слова Бобона про салагу оскорбили Гайдаржи. Он знал по бизнесу: кто не может взыскать долг, тому никто ничего и не должен. Салага — это как раз тот, кому никто ничего не должен, а вовсе не наоборот. Бобон сказал со зла.

В конце апреля до Гайдаржи снова дозвонилась Тамара Михайловна. Её благодарность становилась уже назойливой, но Гайдаржи дослушал. Теперь директриса приглашала кого‑нибудь из «Коминтерна» на торжественное открытие мемориальной доски героическому выпускнику Егору Ивановичу Быченко. Открытие и возложение цветов состоится в День Победы.

Гайдаржи думал отмахнуться или на крайняк послать кого‑нибудь вроде Васи Колодкина, который занимался социалкой, но потом вдруг захотел пойти сам. Он вспомнил себя школьником, вспомнил пионерские встречи с ветеранами: он тогда завидовал этим старикам с орденами — они воевали на танках и стреляли из пушек, как в кино; их слушали, ими восхищались… А сейчас он сам может быть таким ветераном — но гораздо моложе. Мальчишки будут рассматривать его значки, принимая их за награды; десятиклассницы, смущаясь, будут пытаться попасться ему на глаза, чтобы он их заметил…

Гайдаржи не имел полноценного боевого опыта, как Лихолетов или Быченко: в Афгане он служил в обслуге на аэродроме Кундуза. Зато в Афган он попал настоящим добровольцем — сам написал в военкомате заявление…

Калмыком он был только на лицо. Сын офицера, всё детство он мотался за родителями по гарнизонам. В каждой школе его начинали дразнить, как дразнят всех непохожих — рыжих или толстых, очкариков или заик, — и он всегда дрался. В общем, судьба задолжала ему уже за то, что он получал как калмык, хотя ничего не знал о калмыках и ощущал себя русским.

Его обзывали косоглазым чукчей, поэтому он решил служить с такими же азиатами, как и сам, — в грозном мусульманском батальоне. По легенде, «исламбат» штурмовал дворец Амина. И только в Кундузе замполит сообщил Каиржану, что калмыки — буддисты, и бойцу Гайдаржи в «исламбате» места нет. Пришлось без подвигов нудно барабанить срок на аэродроме. Нахрена лез в Афган, спрашивается? За эту подставу судьба тоже была ему должна.

В перестройку он занялся кооперативами. В конце концов, раскрутился. Можно сказать, разбогател. Но бабки, которые он рубил, Каиржан понимал ещё и как выплату судьбы по долгам. А вот оказалось, что есть и другой вид выплаты — роль блистательного ветерана среди восторженной молодёжи.

Вечером 8 мая Гайдаржи отутюжил старую форму (после армии он не сильно раздался в груди и плечах, форма сидела хорошо); начистил сапоги и подшил шеврон; проверил тельник и берет. Из пыльной коробки он достал «дембельский иконостас» — пять заветных значков, добытых ещё в Кундузе в обмен на тушёнку: флажок «Гвардия», «Отличник советской армии», синий щиток с цифрой «1» — «классность», «бегунок» — знак «Воин‑спортсмен» и «тошнотик»‑парашютист, хотя с парашютом Каиржан не прыгал. Протерев «иконостас» тряпочкой, Гайдаржи привинтил и прицепил значки на китель.

В День Победы сияло солнце, в нежной мелкой зелени сквера верещали птицы, по улицам плыла свежая тонкая синева. Гайдаржи шёл от подъезда к джипу, ощущая себя лихим и ловким: талия скрипела ремнём, грудь блестела металлом, сапоги цокали подковками. Димон Патаркин, который сегодня был начальником охраны Гайдаржи, при виде шефа заулыбался и отрапортовал:

— Товарищ генерал! Принятые меры увенчались безуспешно!

— Все в окопы, остальные за мной! — в тон ему ответил Гайдаржи. — Едем к сорок второй школе. Обозначена на карте флажком треугольного цвета.

На школьном дворе в ожидании митинга гомонили старшеклассники, их было не меньше полутора сотен. Из открытых окон учительской на втором этаже вылетала музыка — с детства родные мелодии, связанные с войной. У кирпичных ворот школы Каиржана встретили две девушки с алыми лентами через плечо. Каиржан, жмурясь, шёл за провожатыми через толпу — в синем берете и форме, высокий и красивый, — и всё было так, как он желал: пацаны оглядывались, девчонки шептались, молодые учительницы хорошели.

Школьное начальство стояло отдельной группой возле угла здания. На кирпичной стене висела мемориальная табличка — каменная плита, пока что закрытая красной тканью. Под плитой находилось нечто вроде помоста — то ли одноместная трибуна размером с обеденный стол, но без ограждения, то ли подставка с лесенкой, чтобы снять с таблички торжественный покров.

— Вот вы какой, Каиржан Уланович! — Низенькая и толстая директриса Тамара Михайловна влюблённо разглядывала Гайдаржи. — Просто герой!

— Герой у нас был Егор, — скромно ответил Гайдаржи, кивая на табличку.

Он и вправду нисколько не ревновал к славе и почёту Быченко. Он знал цену Егору, знал правду о Егоре, но сейчас всё это не имело значения.

— Хороший парень! — Кто‑то одобрительно хлопнул Гайдаржи по спине.