Ненависть

И вдруг снова все замерли. Сквозь ряды столпившихся в сенях и в небольшом зальце совета мужиков и баб, сбежавшихся сюда, как по набату, со всего хутора, с трудом протиснулся вперед и стал рядом с отцом высокий смуглолицый парень с презрительно прищуренными агатово-черными глазами. В зеленой, лихо заломленной набекрень фуражке над пышным чубом смолисто-черных волос, в новенькой защитного цвета гимнастерке, плотно облегавшей крепко сбитую, литую его фигуру, он был красив, похож на мастерски выполненный плакатный портрет героя-красноармейца. И даже Фешка, как и все прочие хуторские девчата, втайне любуясь им, со злобой подумала: «А все-таки хорош, собака!»

Это был Иннокентий Окатов. Встав плечом к плечу со своим тоже еще здоровым и статным для его возраста родителем, Иннокентий сказал приглушенным, грудным голосом:

— И мне от папаши-тоже ни духу не надо. Я на сегодняшний день тоже отрезанный ломоть. Постольку, поскольку я ухожу по осени в Рабоче-Крестьянскую Красную нашу Армию.

— Ну, это ты брось загинать! Лишенцам в Красной Армии места нету! — крикнула привставшая на цыпочки Фешка.

— Извиняйте. Нисколько не загинаю. Постольку, поскольку никакой я в данный момент не лишенец. Это папашу могли бы кое-чего лишить, кабы он добровольно сам всего не лишился. Папаша отрекся от нажитого добра. Я отрекаюсь от папаши. Разрываю всякую кровную связь с ним, как с бывшим классовым врагом. Вот вам и бабки с кону! Пожалуйста. Это я не только здесь заявляю и прошу зафиксировать в протокол, но и дальше махну. В газете «Смычка» данное слово отречения напечатаю. Крупным шрифтом. Пожалуйста. Мне терять на сегодняшний день нечего! — презрительно покосившись на невозмутимого родителя, сказал Иннокентий Окатов.

— Вот гады! Вот сволочи! — задыхаясь от гнева, шептала Фешка.

— Тише ты. Не кипи… — пытался утихомирить ее Егор Клюшкин.

Огромный, малоповоротливый, рыхлый, как баба, церковный староста Антип Карманов, стоявший позади Епифана Окатова, сказал:

— Благодарствие от нашего общества надо бы в приговор записать Ионычу, гражданы хуторяны.

— За что? — осторожно спросил кто-то из сенок.

— За дом, который добровольно выдан нам в дар под школу. Опять же за дарственных лошадей и коров сирым детям и гражданам, которых беднее в нашем хуторе нету.

— Точно! Об этом рапорт надо подать в окружную газету «Смычка». Я могу лично сочинить, — сказал благодушно настроенный на сей раз Серафим Левкин.

Увидев, что милиционер принял его сторону, Антип Карманов, взликовав, закричал:

— А ну, качнем Ионыча, гражданы хуторяне!

— Качать — правильно! Пущай раскошелится для общества!

— На бочоночек…

— Тут бочонком не отыграется. Пущай пожарную бочку на площадь выкатыват!

Окрыленные внезапной возможностью попировать вдосталь всем миром за счет дарового угощения с жиру, должно быть, задурившего на старости лет первого богатея в хуторе, мужики скопом ринулись к Епифану Окатову, мигом подняли его на руки и с хохотом, с гиком выволокли на улицу. И тут, у сельсоветского крылечка, на глазах у возбужденной, улюлюкавшей от восторга толпы хуторских бабенок и девок, мужики принялись лихо подбрасывать в воздух большое рыхлое тело старика в потрепанном малиновом бешмете. Яростно, с каким-то переходящим в буйство злорадством, мужики подбрасывали высоко над головой Епифана, нестройно полунапевая, полуприговаривая при этом обычную в таких случаях полупесню, полуприсказку:

Эх, чарушка моя серебреная!
Матушка ль моя позлаченая!
Кому чару пить?
Кому выпивать?
Ах, и пить ее нам,
И осушить ее нам
За здравие твое
Миром-обществом!

Как ни старалась Фешка удержать Егора Клюшки-на, пастух тоже ринулся качать Окатова.

Затертая толпой хуторских баб и девок, Фешка, привстав на цыпочки, с ненавистью смотрела чуть прищуренными, жарко горевшими от озлобления глазами на угодливую суетню мужиков, обрадованных предстоявшей даровой попойкой. Больше всего злило Фешку то, что среди горлопанивших окатовских родичей — толстосумов и прихлебателей, крутились и хуторские жители из малоимущих — полубатраков, полухозяев, на поясные поклоны которых Епифан Окатов не отвечал даже малоприметным, небрежным кивком гордо поставленной головы. Тут вертелись и притворно-восторженно горланили вместе со всеми окатовскими лизоблюдами безлошадный Проня Скориков, Филарет Нашатырь, кузнец и церковный регент — Лавра Тырин, и прижившийся в хуторе казах-подпасок Аблай, и пастух Егор Клюшкин.