Ненависть

Хуторяне с недоумением сторонились Епифана Ока-това.

Он явился в Совет. Там толпились мужики. Милиционер Левкин допрашивал пастуха Аблая.

Епифан Окатов долго крестился в передний пустой угол, а затем, приблизившись к Левкину, заявил:

— Я — свидетель.

— В чем дело? — с притворной строгостью спросил его милиционер.

— Заноси в протокол мои показания. Дело было так: Архип увидел зарево. Мы шли с ним вместе от моего зятя Бутяшкина. Точно. В руках покойного была пустая фляга. Покойник ходил к гражданину Бутяшкину за рыбьим жиром для смазки сыромятных тяжей…

— Совершенно точно. Покойник ко мне приходил с этой флягой,— подтвердил Аристарх Бутяшкин.

— А ты погоди. Не суйся! — прикрикнул на Бутяшкина Левкин.— Пущай сначала даст показания гражданин Окатов. Придет время — тебя допрошу.

Поджав тонкие, бескровные губы, Бутяшкин покорно опустился на лавку. А Епифан Окатов, не поднимая век, продолжал:

— Итак, мы шли с покойником по улице. И подтверждаю факт — в руках у Архипа была пустая фляга,

— Гражданин Окатов,— прервал его Левкин,— не покажете ли вы, почему бьша вышеупомянутая фляга пустой?

— Потому что рыбьего жира Архип не добыл.

— Так и запишем.

— Мы шли по улице,— продолжал Епифан.— И мы увидели пламя. «Пожар!» — крикнул покойник и бросился со всех ног к амбару. Я, конечно, бежать на слабых своих ногах вслед за ним не мог, а покойник был резвым на ногу. И вот спустя минут десять прогремел роковой выстрел.

— Он врет! — крикнул Аблай.— Он все врет!

— В чем дело? Я тебя не допрашиваю. Молчать! — строго прикрикнул на него милиционер.

— Я отвечаю за свои слова перед богом и властью,— сказал Епифан Окатов.— И прошу не сбивать меня с моих показаний. Я прошу вас, гражданин милиционер, спросить означенного киргиза: почему находится в побегах один из подпасков?

— Потому что он испугался,— ответил Аблай.

— Ага, испугался?! Вы слышите, гражданин милиционер. Вы понимаете, что это значит?

— Я все понял. Кончаю допрос!

— Все ясно,— сказал Епифан Окатов.— Все ясно как божий день. Покойник — случайная жертва.

Покинув Совет, Епифан пошел по улице вслед за Аб-лаем и вполголоса сказал ему:

— Ты, варнак, подержал бы язык за зубами. Понял?

— Я все понял,— отвечал, не глядя на Епифана, Аблай.— Я все хорошо понял. Я все вижу и все знаю про вас.

— Что же ты можешь знать, выродок?

Но Аблай молчал. Епифан долго шел за Аблаем следом и, наконец остановившись среди дороги, озадаченно спросил шепотом:

— Что же ты можешь знать про нас, выродок?

Подпаска Ераллу нашли в тридцати пяти километрах от хутора, в ковыльном стогу. Он похудел, почернел и одичал. Привезенный на хутор, Ералла просидел целый день на печке в избе Романа, не отвечая ни на один вопрос. Напрасно пытались с ним разговаривать Роман, Аблай, Линка и Мирон Викулыч. На все их осторожные и пытливые вопросы отвечал Ералла тупым взглядом да едва уловимым покачиванием головы. Ничего не добился от него и старый Койча, нарочно оставленный наедине с подпаском. И только когда Ераллу оставили одного, он мысленно стал разговаривать с Кенкой:

«Где же ты, мой товарищ Кенка, и что теперь сделают с нами? Зачем ты стрелял в Архипа Струкова? Как все было бы хорошо, если бы ты так не сделал. Мы поехали бы с тобой на пашню, стали боронить. Мы были бы с тобой бригадой бороноволоков, как говорил Аблай. Я подарил бы тебе седло. Хорошее седло. Оно мне досталось от отца в наследство. Мне было три года, когда умер мой старый отец. Его убил горбатый и злой бай Турсун за

то, что отец загнал на байге гнедого байского иноходца… Ах, Кенка, Кенка! Зачем ты не стрелял мимо?!»

…А Кенка лежал в бреду. И в бреду он тоже часто звал приятеля Ераллу.

Вряд ли бы выжил Кенка, едва ли удалось бы поставить парнишку на ноги, не ухаживай за ним ночью и днем Арсентьевна. Отзывчивая на чужую беду, суетливая, тут она и совсем потеряла покой. Ни на минуту не отлучаясь на первых порах от страдающего паренька, Арсентьевна меняла ему повязки, поила остуженным молоком, успокаивала теплым словом. Вся ушла она в неусыпные заботы, запустив даже невеликое, но требующее хлопот хозяйство. Ни в кухне, ни в горнице не было у нее обычной чистоты и порядка. Ни до чего, кроме Кенки, не доходили трудолюбивые и нетерпеливые руки Арсентьев-ны, решившей выходить, выручить парня из беды.

Мирон Викулыч, видя неустанную заботу старухи, убежденно говорил:

— Все образуется. Поднимется парень. Выживет.

И Кенка, чувствуя трогательное, участливое отношение к нему четы Карагановых, проникался верой в свое выздоровление. Материнская забота Арсентьевны вызывала в Кенке прилив бурной нежности к ней. Он готов был назвать Арсентьевну матерью, но стеснялся выразить словами свое чистое чувство. Чуткая, умная Арсентьевна и без Кепкиных слов знала о сыновней его благодарности, и это было самой бесценной и дорогой наградой дли нее, вообще души не чаявшей в детях, а в

Кенке в особенности.