Ненависть

Над обнаженными головами утомленных, но счастливых людей мелькали подбрасываемые кверху потрепанные картузы хуторян и не менее жалкие тюбетейки бывших степных кочевников.

Вдруг чьи-то упругие, сильные руки легко подхватили Романа, и вот он взлетел высоко в воздух. Все выше и выше взлетал, как на крыльях, Роман над толпой, бережно принимавшей его молодое тело на простертые руки и снова легко и радостно подбрасывающей его кверху.

Потом Егор Клюшкин и еще несколько подоспевших к нему на помощь казахов подхватили Мирона Вику-лыча.

— Качать дядю Мирона!

— Мирона! Мирона!

— Викулыча! Викулыча! — снова, подобно взрыву, грянули дружные голоса.

Но Мирон Викулыч, вырвавшись из цепких рук Егора Клюшкина, бросился наутек с несвойственной ему резвостью. Однако его тотчас же нагнали около соседней межи Ералла с Кенкой и еще несколько подростков. Ребята, окружив Мирона Викулыча, пытались схватить

его. Но старик стойко, не даваясь им в руки, твердил с напускной угрозой:

— Не подходи, варнаки! Вот напали на старика! Да я-то тут при чем?!

— Мы тебя качать будем высоко, как самого председателя! — сказал Ералла, продолжая наступать на растерявшегося Мирона.

— Не подходи. Не лезь лучше, а то ударю,— сердился Мирон Викулыч, обороняясь от назойливых ребят.

Вблизи сеялки уже качали Аблая. Он взлетал над ликующей толпой, похожий на огромную птицу в ветхом своем чекмене, полы которого трепетали, как распростертые крылья. Ему казалось, что он взмывал под самые облака. И у него захватывало дыхание, замирало сердце, кружилась в жарком хмелю голова.

Л к вечеру, когда все члены интернациональной артели собрались вокруг весело полыхающего костра на нолевом стане, Михей Ситохин торжественно поднес Роману жестяную кружку водки. Низко поклонившись председателю, Михей сказал:

— Покорнейше прошу, Роман Егорыч, уважь честную нашу компанию.

Роман, смущенно озираясь вокруг, не решался взять кружку. Но члены артели вновь заговорили сразу все,

хором:

— Пей, председатель!

— Не ломай стола…

-Не нарушай исконных порядков…

-Выпей за именинников, за наш артельный посев!

- Да ведь я ее, граждане, не очень-то уважаю,—

пытался отнекиваться Роман.— Пусть пьют старики.

А мы, комсомольцы, повременим. Мы — напоследок…

— Нет, извиняйте на этом. Извиняйте. Возражаю,— говорил с притворной строгостью Михей Ситохин, наступал с кружкой на Романа.

И наконец подчинявшись воле коллектива, Роман принял из рук Михея кружку. Наступила тишина,

Роман приподнял кружку над головой, и широкая улыбка осветила его усталое, запыленное лицо.

-Так с чем пас поздравить, дорогие мои товарищи? — спросил он.

С именинником,— снова низко в пояс поклонившись Роману, ответил Михей Ситохин.

— С дорогим праздником,— в тон Михею Ситохину подсказал Климушка.

— Ну, тогда будем здоровы. Пью за вас, верные друзья и товарищи. За такой народ, за его труд выпить не грех. Это, в общем и целом, я хорошо понимаю. Спасибо вам за все, дорогие мои товарищи! — сказал Роман и при всеобщем выжидательном молчании членов сельхозартели легко осушил кружку до дна. Он выпил водку, не почувствовав неприятного запаха сивухи, которого до сих пор не мог переносить даже на расстоянии. А выпив, ничем не закусывая,— да закуски-то, кстати, никакой и не было,— тотчас же присел на тележный одер, сброшенный с передков, и в то же мгновение почувствовал, как качнулась, поплыла под ногами земля. Он смотрел на мужиков, толпившихся около брички, на казахов, на хуторских ребят-комсомольцев, шумно чокавшихся железными кружками, и сердце его пело от неслыханной радости, от гордости за себя, за этот оборванный, усталый, полуголодный, но не унывающий народ. Все его тело, скованное усталостью, вдруг обрело привычное ощущение легкости, здоровья и молодости. Но в голове его зашумели золотые шмели. Мысли путались. «Вот хватил на голодный желудок — и пьянею, как собака. Пьянею…»

Все веселее, все яростнее полыхал на стане, точно тоже охваченный хмелем, костер. Кругом стоял возбужденный, беспорядочный говор и шум. Кто-то уже клялся крестом, богом и матерью в любви. Кто-то пробовал завести песню. Где-то глухо завыла, зарокотала старая степная домбра. Над полевым станом поплыла печальная песня кочевника. А Роман, сидя на тележном одре, медленно покачиваясь из стороны в сторону в такт этой песне, слушал ее с закрытыми глазами. И почему-то напомнила Роману эта протяжная, гортанная песня, исполняемая старым Койчей, о том, как падали в запряжке истощенные, выбившиеся из сил лошади артели, как валились с ног после вечерних упряжек полуголодные люди, замертво засыпая у вечерних костров.

Егор Клюшкин выволок откуда-то старенькую с колокольчиками тальянку и, примостившись на перевернутом кверху дном ведре, развел мехи. Гармошка взвизгнула, зазвенев колокольчиками, и на круг выскочил Михей Ситохин. Подвыпив, он раскраснелся и казался помолодевшим. Молодецки топнув, а затем присев, Михей трижды обошел вприсядку гармониста. Затем на круг