Ненависть

вихрем вылетели Ералла и Кенка и лихо прошлись под одобрительные возгласы зрителей в такт плясовой музыке. Не удержался и Луня. Он, по-бабьи хлопнув в ладоши, тоже прошелся, подпрыгивая, вокруг костра.

А минуту спустя ударилось в неудержимый, озорной пляс, ходуном заходило все становище. Мирон Викулыч, подсев на корточках к гармонисту, выбивал пальцами плясовую дробь по дну подвернувшегося под руку ведерка и прикрикивал, подзуживая пляшущих веселой скороговоркой:

Пошла плясать — На ногах опорки. Дома нечего кусать — Сухари да корки!

Михей Ситохин сразился в азарте пляски с подпаском Ераллой. Выбившись из общего круга, они уже на отшибе один на один разделывали самые замысловатые, головокружительные коленца. То они плашмя падали на животы, то стремительно мчались по кругу вперегонки на коленках, то колесом вертелись через голову. Когда-то все эти молодецкие приемы замысловатой пляски были по силе молодому и подвижному Михею. По сейчас он заметно сдавал, срывался. А подпасок, как назло, повторял за ним все его плясовые выкрутасы с непостижимой, завидной ловкостью, и Михей, видя это, лаже тре шел от зависти.

Бойко перекликались лады старенькой гармони. Звенели озорные ее ее колокольчики. Лихо ударяя в ладоши,

подпевал скороговоркой, прохаживаясь вприсядку вокруг костра, Кепка:

Чепуха, чепуха, Это просто враки; Лаял бай с кулаком, А я думал — собаки!

И только старый койча не принимал участия в буй-пом веселье. Он сидел у костра, отрешенный и мудрый. Запрокинув обнаженную седую голову, смотрел он на розовое предзакатное небо и, покачиваясь, вполголоса распевал печальные, как осенний ветер над степью, песни, у которых не было конца, как не было, казалось, и начала.

Роман приехал на хутор в сумерках. Вез его на своей кобылке Луня. Стоя в передке телега, свирепо размахивая вожжами, захмелевший Луня орал:

— Милашка, ветер! Грабят!

И кобыленка, боявшаяся этого тревожного хозяйского крика, мчалась что было сил, словно пыталась выскочить из коротких оглобель. Временами на крутых дорожных скатах передняя ось била ее по ногам, и лошадь, шалея, летела сломя голову. Колеса лунинской тележонки то и дело выскакивали из колеи, точно норовили сорваться с осей и раскатиться по степи в разные стороны.

С диким свистом и гиком влетел Роман на улицу, всполошив весь хутор столь шумным появлением.

У крыльца Совета толпился народ. На резных перилах сидел щеголеватый парень в пестром шелковом кашне, перекинутом через плечо. Это был агитпроп райкома комсомола товарищ Коркин. Завидев мчавшихся на жалкой телеге явно подвыпившего седока и оравшего не своим голосом еще более нетрезвого возницу, Коркин, близоруко приглядываясь к ним, спросил с ухмылкой:

— Это, собственно, что за дивертисмент на колесах?

— А это наш комсомольский актив запировал в союзе с отпетым гулякой и лентяем,— ответил, хихикнув, Аристарх Бутяшкин.

— Позвольте, как комсомольский актив?! — вскакивая с перил, крикнул запальчиво районный агитпроп.

— Ну да, комсомольский актив. Секретарь местной комсомольской ячейки товарищ Роман Каргополов,

— Лыка не вяжет, бедняга. Ни тяти, ни мамы не выговорит,— вставил Корней Селезнев.

— Вот именно. Пьяным-пьяно. Хоть, понимаешь, выжми! Видали, как у нас на хуторе социализм строят! — сказал, вежливо улыбаясь Коркину, Аристарх Бутяшкин.

— Интересно…— глубокомысленно сказал Коркин, небрежно поправляя перекинутое через плечо кашне.

На повороте Роман выпрыгнул на ходу из телеги и удержался на ногах, инстинктивно ухватившись за

изгородь. Его заметили стоявшие на перекрестке бабы.

— Батюшки, комсомол-то наш нализался!..

— Вдребезги!

— На ногах, христовый, не держится.

Роман отлично слышал издевательские бабьи слова и насмешки, но не подал вида, что слышит. Сосредоточенно глядя себе под ноги, он шел, стараясь шагать ровнее и тверже.

Нет, не совсем прочно и уверенно держался он сейчас на ногах! А ведь ему надо было идти к Линке, в школу. Да, да. Именно туда он должен идти сейчас. Именно за этим он и приехал на хутор. Он непременно должен увидеть ее. Ведь он заслужил, выстрадал право на эту давно желанную встречу с девушкой. И Роман направился к школе.

В комнате Линки горел свет. Но, странное дело, Роман вдруг перестал испытывать былую радость и тревогу, какие испытывал он прежде, когда видел этот знакомый огонек в окне Линки. Неимоверная, нечеловеческая слабость вдруг овладела им.

Однако спустя минут пять Роман вошел в комнату, поклонившись испуганно взглянувшей на него девушке, и устало опустился на табурет. Так он сидел безмолвно и неподвижно минуты дне-три.

Линка, вебыв о своем рукоделье, уронила наперсток и удивленно смотрела на Романа. Боже мой, как он был грязен, нерашлив и жалок! Удивительно, как мог волновать ее раньше — даже вчера еще — этот грубоватый и, в сущности, бесконечно чужой человек…

Наконец Роман, как бы очнувшись, неясно, сонно улыбнулся и сказал:

— Знаешь, мы кончили. На все сто, в общем и целом, кончили, Линка! Орлы мы? Орлы!

-Что именно кончили? — спросила чужим, равнодушным голосом Линка.