Ненависть

— Зубы ты надо мною не скаль. Я сейчас пока тебе не начальник. Я — твой кровный родитель. А достукаешься — заговорю в кой миг и как начальник! — пригрозил Елизар.— Я, как родному дитю, скажу тебе вот что. Никогда не заводил я с тобой этакие речи, а теперь вынужден. Мыкали мы с тобой горя немало. Горек был у нас с тобой прежде хлебушко, солона водица! Страшную я науку в жизни прошел от Пинских болот до Охотского моря, да чуть было так в дураках и не остался… Сам-то уж был я отпетый; сорвался — туда и дорога! Да за тебя вот боялся. Тебя было до смерти жалко…

Помолчав, пожевав сухими губами, Елизар сказал: Хоть ты и укорил меня старостью, а напрасно. Сердце мое такой обиды не принимает.

— Я же шутейно…— улыбаясь, сказал Митька.

— Ну ладно! Я не об этом… Словом, выходит, выбились мы с тобой на большак. И теперь, если башка у нас не закружится, людьми станем, планиду свою определим… Я на тебя в эти дни нарадоваться не мог. Тебя хвалят, а у меня в сердце отдается… А ты вдруг на тебе: взял да и свихнулся! Друга, говоришь, потерял? Один на белом свете как перст остался? Тогда слушай мою притчу. Когда мне было девятнадцать лет, я тоже друга потерял и тоже один, как сыч, на белом свете остался. Это, дорогой мой товарищ бригадир, у всех так бывает… А друг, ежли он настоящий, никогда не потеряется. Потерять можно недруга, друга не потеряешь!

Польщенный и растроганный небывалой родительской нежностью и участием, Митька, даже не подозревая, что отец очень хорошо знает, о каком друге шла речь, смущенно признался:

— Ее ведь все потеряли. Она же крадучись ушла куда-то. Наверно, домой. На хутор.

— Э-з, да это ты про нашу землячку — про Катьку? А мне и невдомек,— широко улыбаясь сыну, отозвался с притворным изумлением Елизар Дыбин и, приятельски хлопнув его по плечу, серьезно и убежденно сказал: — Найдем. Слово даю. Ей на роду написано быть моей невесткой. Что?! Голову на дровосек — наша будет! Вот свадьбу закатим! На автомобилях! Нет! Лучше на лошадях, с лентами, с шеркунцами! Самого директора Азарова в дружки посадим.

— Посмотрим…

— Тут и смотреть нечего. Я загодя все вперед вижу. Катька от нас никуда не уйдет. Поверуй… А вот ежели амбицию мы с тобой уроним, дыбинскую породу в глазах у добрых людей осрамим, будет хуже. Я-то держусь, а ты себя и меня мараешь. Запомни слово родителя, сын. На первый раз я тебе все прощаю. Было и мне девятнадцать лет. По-отцовски, с глазу на глаз с тобой, как на духу говорю. Но случись грех, встречу тебя в подобных видах вторично — не пощажу! Помни только: сейчас вот — дите ты мое, когда мы с тобой одни, у меня в палатке; а выйдешь за двери — равный со всеми, и разговор у меня с тобой будет равный. Насрамишь — выгоню. Отец я тебе отцом, а начальник начальником! Вот так-то, мой дорогой. Заруби себе на носу. В слове своем я пока был верный. Не знаешь ты меня, что ли?!

— Слава богу. Ишо бы не знать! — трезво подтвердил Митька.

— А знаешь, так за отца почитай, за начальника чествуй! — наставительно и сурово сказал Елизар,— Раз меня партия на такую ваканцию поставила, стало быть, вся она в меня верует. И ты изволь своему управляющему отделением за номером пять Елизару Дыбину подчиняться! Вот и весь мой сказ…

Умолкнув, Елизар Дыбин свернул папиросу, но, ощупав карманы, не нашел спичек. Попросить спички у впервые курящего у него на глазах сына Елизар постеснялся. Он долго жевал папиросу, звучно покусывал ее кончик и наконец несмело протянул Митьке свой кисет.

— Что уж там робеть-то, давай угощайся, ежели вырос. Покурим из одного кисету. Табак у меня с вишняком, ароматичный…— сказал Елизар со смущенной теплой улыбкой.

— Благодарствую…— тоже с улыбкой ответил ему

Митька и, приняв кисет, долго, с наслаждением крутил и набивал козью ножку.

Прикурив от услужливо зажженной Митькой спички, отец и сын мирно затягивались некрепким, пахнущим вишневыми листьями дымком.

— Никак, светает,— сказал Елизар.— Мне еще надобно будет на заправочный пункт сходить. Должны машины с центральной усадьбы прийти с горючим… А потом и твою беспризорную бригаду навестить надо.

Простые, рассудительные слова отца окончательно протрезвили Митьку, и ему вдруг стало совестно перед утомленным заботами стариком — и за то, что так жестоко напился в столь горячую пору, и за то, что так развязно держался в беседе с ним, и даже за то, что спьяну курил с отцом из одного кисета. Но еще зазорнее было Митьке вслух признаться в этом. Уйти из отцов-ской палатки запросто, молча, он тоже не мог.

Елизар, делая вид, что занят поисками фуражки, выжидательно молчал, надеялся, что сын все же скажет что-нибудь ему в ответ.

Митька собрался с духом и, покраснев, глухо сказал:

— Ты прости меня, отец, что было. Это так. По молодости. Сдуру… Я тебе душевное слово даю: больше меня таким ты никогда не увидишь. А теперь пойду в свою бригаду, на пашню.— И Митька поднялся.

Елизар приблизился к сыну вплотную и, положив могучую руку на его плечо, глядя в лицо, молвил: