Ненависть

— Что? Мы уже начинаем капризничать? Жри, стерва! Слышишь? Не хватало, чтобы ты теперь померла!

— Где моя одежда? — с трудом сдерживая клокочущую в горле ярость, спросила Диз. Она уже заметила, что мужик не слишком взволнован ее наготой — должно быть, за то время, что она здесь лежит, успел насмотреться… А может, и не ограничился созерцанием.

— На что она тебе, красавица? Твоими прелестями тут никто особо не интересуется. Хотя, если хочешь, принесу тебе какую-нибудь тряпицу… А хотя, недолго тебе осталось грешную землю топтать, вполне обойдешься.

— В чем меня обвиняют? — спросила Диз, сама не зная зачем. Ей ведь был прекрасно известен ответ.

Мужик покосился на нее, хмыкнул, покачал головой:

— Память отшибло? Ну что ж, беда твоя. Небось, как Клирис нашу мордовала, при памяти была.

Белая кость в темных волосах. Крови мало, почти нет, — а кость ослепительно белеет среди сбившихся каштановых прядей.

— Почему я еще жива?

Ее тюремщик, кажется, удивился. Потом скривился, сплюнул.

— Так и я о том же, — зло бросил ои. — У нас же теперь… закон! Мать его так… Чтоб всё по закону! И тебя, тварь юродивую, староста выходить велел. Чтоб до суда дожила. Чтоб повесить тебя по всем правилам. Как полагается.

«Смешно, — подумала Диз. — Ухаживать за мной, вытягивать из могилы, только чтобы казнить по всем правилам. Смешно».

— Чего улыбаешься, стерва? — обозлился мужик. — Жри, я сказал! На погосте улыбаться будешь!

— Сколько я здесь? — внезапно побелев, оборвала его Диз. Она уже не улыбалась, и это немного успокоило тюремщика.

— Сколько, сколько… — угрюмо огрызнулся он. — Месяц уже, почитай… ну да, точно. Месяц тут валяешься, графиня, понимаешь! За чахоточными такого ухода нет, как за тобой, зараза…

— Месяц?! — закричала Диз, резко садясь в постели. Кажется, такой порыв со стороны женщины, еще вчера стоявшей одной ногой в могиле, немного озадачил тюремщика.

— Че ты ерепенишься? — бросил он, отводя глаза в попытке скрыть замешательство под пылающим взглядом Диз. — Провалялась тут, а нам морока…

«Месяц. Месяц. До Вейнтгейма отсюда две, самое большее три недели пути. Он уже там. О Господи, он уже там, он почти там!»

Она не издала ни звука. Просто отдернула покрывало, швырнув жестяную миску с похлебкой о каменную стену, и встала: белая, как смерть, голая, с окровавленной повязкой на плече, с превратившейся в колтун рыжей косой, темная, страшная.

— А ну ляг! — заорал мужик, и она наотмашь ударила его по зубам.

Мужик повалился на спину, заорал. В камеру немедленно вбежал его напарник, мгновенно оценил обстановку, рванулся вперед, схватил Диз за горло, тряхнул, впился в раненое плечо. Но она уже обмякла в его руках, уже падала, кружась и подрагивая, в залитый солнечным светом сад, в маленькую Диз даль Кэлеби, в Диз даль Кэлеби без косы…

«Мама! Мама, Миледи Мамочка!»

«Что, Диз?»

«Мама! Мне так больно, мама!»

«Перестань, Диз. Прекрати».

Белое лицо в оконном проеме. Крик — сдавленный, хриплый. Спертое прерывистое дыхание: «Тихо, ти-ихо, ш-ш-ш…»

«Мама!»

«Ну что такое?»

«Мама, они обижают меня, мама!»

«Не говори ерунды. — Голос мамы такой спокойный, такой уверенный, так трудно не успокоиться, так трудно не поверить… — Твои братья любят тебя. Мы все любим тебя. И они желают тебе добра. Все желают тебе добра».

«Но…»

«Молчи, Диз! Когда говорят старшие, надо молчать! И слушать, и делать то, что они говорят! Старшие лучше знают, тебе понятно?!»

Белое лицо за окном, и опять то самое дыхание. Очень больно. От слез не видно неба. С неба падает снег.

«Ну-ка, дочка, расскажи, что делают твои братики. Мама говорит, ты жалуешься, будто они тебя обижают?»

«Н-нет, Милорд Отец… Они…»

«Что они делают? Говори, не бойся».

«Они меня… г-гладят… и…»

«Конечно, гладят, они ведь тебя любят. Почему братья не могут погладить свою сестру?»

«Но мне больно!»

«Диз, ты же знаешь, что твои братья — дворяне. Они никогда не сделают больно леди. Всё, что они делают для леди, хорошо. Всё, что они делают для леди, правильно».

Белое лицо. В снегу. Белая улыбка, мертвая, синие губы, скованные коркой льда.

«Я…»

«Они всё делают правильно. Хватит говорить глупости», — произносит отец, и его улыбка такая же белая и жаркая, как улыбка белого лица, как колючки снежного лица за окном. И Диз осознает: он всё понимает.

Он всё понимает.

«Мама, мама, Миледи Мама…»

«Ш-ш»…

— Ш-ша, тихо, девка!

— Пустите меня, — выдохнула Диз, вцепившись в грубую горячую руку, запустив восковые пальцы в жесткие курчавые волосы, — пустите, пожалуйста! Я не могу… я должна…

— Ну да, должна ты… Лежи, девка…

— Пожалуйста! Я умоляю вас! Я должна успеть! Я должна догнать его! — Она рыдала, содрогаясь всем телом и в отчаянии прижимаясь к равнодушной чужой руке. — Пожалуйста, пожалуйста, я должна успеть убить его!

— Что-о?! Еще кого-то порешить хочешь?! И меня в пособники кличешь? Ну вконец обнаглела!

— Пожалуйста… — Слезы градом катились по ее пылающему лицу, она захлебывалась и давилась ими, но продолжала умолять: — Прошу вас! Я должна успеть… Тогда я не успела, он пришел раньше меня. Теперь я должна успеть! Я не могу опоздать, не могу!