Ненависть

Он почему-то думал, что прохожие станут оборачиваться ему вслед, и первое время чувствовал себя не слишком уютно. Но никто не обращал на него внимания. Правда, и местные встречались редко: в город вошло какое-то войско, очевидно союзное — по улицам сновали группы пьяных солдат, горланивших похабные песни, горожан было еще меньше, чем два месяца назад. Похоже, лишь ряса могла бы выдать в нем будущего друида. А сегодня он ее оставил — ему отдали одежду, в которой он пришел в Вейнтгейм: рубашку, темно-серый дорожный костюм, сапоги, плащ и черный шелковый платок, странно холодивший шею. Странно — потому что всё его тело пылало, будто в лихорадке, несмотря на мороз. Тело чувствовало, что его готовы вот-вот спустить с цепи, оно рвалось в предвкушении, билось о прутья клетки и выло в радости и злости, словно предчувствовало, что эта свобода будет недолгой — и последней. Дэмьен слушал его со странным, болезненным любопытством, почти с упоением, четко сознавая рамки, в пределах которых он еще мог контролировать инстинкты. Мимо него прошла девушка в кроличьей шубке, светловолосая, розовощекая и очень хорошенькая. Она бросила призывный взгляд украдкой, и Дэмьен вдруг почувствовал, как нестерпимо тесно становится в штанах. Он подумал о Ратнике, которого, должно быть, уже склевали птицы, как наяву, увидел его широко распахнутые глаза, измазанный в кровавой слюне рот, скрючившиеся у живота пальцы, и в штанах стало еще теснее. Тело завопило от восторга, захлебнулось криком, выплеснулось, потекло бурным кроваво-золотистым потоком, обрушилось на дамбу его нового опыта, с воплями проклиная его за побои, за боль, за голод, за жажду, за холод, за жар, за страх, требуя сатисфакции, требуя возвращения привилегий. И Дэмьен сделал вид, что уступает — нет, на самом деле уступил: отпустил, дал волю, дал право, смеясь в душе над такой наивностью. Ведь телу было невдомек, что теперь его ничего не стоит в любой миг загнать обратно, в темную узкую клетку, из которой нет выхода.

Во всяком случае, Дэмьен думал, что сможет это сделать.

И поэтому он повернулся, в три шага догнал розовощекую девушку и взял ее за локоть. Она взметнула на него изумленно-испуганный взгляд из-под длинных ресниц, и он улыбнулся ей, вложив в эту улыбку все свое обаяние.

— Сударыня, — вполголоса проговорил он, слыша себя (вернее, свое тело) словно издалека, — куда вы направляетесь одна в столь поздний час? Не нужен ли вам проводник? Такую красавицу в ночном городе могут подстерегать всяческие опасности. В городе столько солдат, а ведь это люди без чести и совести…

Он видел, что она млеет от него — от внешности ли, от взгляда ли, от голоса, от той ли чуши, которую он нес, — всё равно, это не имело никакого значения, как и то, что он скажет ей, что они скажут друг другу; он не понимал почему, но эта девушка таяла на глазах, не сводя с него передернутого поволокой взгляда, и он уже сейчас мог лепить из этого воска сколь угодно витиеватые свечи. Это показалось ему немного странным: никогда еще женщина не сдавалась ему так быстро, кажется, под воздействием одного только взгляда, и вдруг понял: это же не я. Это мое тело. Кстати, довольно привлекательное тело — черт, об этом он как-то совсем забыл (не считая шрама; но шрам и раньше мало кого смущал). Тело, которое он измучил ограничениями и вот наконец-то отпустил на свободу.

В последний раз… Помнишь?

Он помнил.

Уже через десять минут они яростно и отчаянно совокуплялись в близлежащем трактире, в тесной комнатушке под самой крышей, на засиженном клопами матраце, а на них укоризненно смотрели пауки, потиравшие хищными лапками в темных сырых углах. А еще через пять минут Дэмьен выгнулся, едва не закричав от самого мощного и иссушающего наслаждения в своей жизни, а еще через две — вышел из комнаты с легким головокружением и абсолютной ясностью в голове и закрыл дверь, приглушив обиженный возглас своей минутной подруги.

Да, в одном Ратник безусловно оказался прав: шлюхи в Вейнтгейме были превосходные.

Он вышел из трактира и пошел по улице, легко и пружинисто, так, как ходил в семнадцать лет. Подумал о Гвиндейл, о Клирис, о них обеих, о них одновременно — то, о чем ему всегда мечталось, но что так и осталось мечтами — вряд ли хоть одна из них удержалась бы от пощечины, осмелься он высказать свои желания вслух. А ведь это было бы чудесно. Так чудесно. Тонкая, изящная, призрачная Гвиндейл — и милая, теплая, заботливая Клирис; лед и пламя, страсть и нежность. Как жаль, что ему никогда не встречалась женщина, в которой обе они слились бы воедино. Кто знает, тогда, возможно, все было бы иначе.

Но все ведь и так иначе, верно? А это — игра. Последняя игра, последняя песня. До рассвета.