Ненависть к тюльпанам

Отец приложил палец к губам и медленно двинулся наверх. Я пошёл за ним, держа молоток наготове. Отец низко пригнулся и буквально прополз несколько последних ступенек, а затем стремительно прыгнул вперёд и протянутым ломиком распахнул дверь с лестничной площадки.

Серый кот выскочил из-за двери так быстро, что перелетел через нас и ринулся вниз по лестнице прежде, чем мы поняли, что произошло.

…От хохота мы просто валялись на ступенях, как двое пьяниц, не имеющих сил идти домой.

Пока, спускаясь вниз, я собирал выбитые стойки в охапку, отец топором раскалывал книжный шкаф на части, которые можно удобно сложить плашмя на салазки.

— Здесь есть стеновая панель, я не могу один оторвать её! Давай попробуем вдвоём! — позвал он, подавая мне маленький ломик.

Мы вколотили молотками свои ломики под панель, и я оглянулся, ожидая сигнала.

— Раз! Два! Три! Взяли! — крикнул он. Панель затрещала и немного отошла от стены.

Передохнув, мы приступили опять. На этот раз гвозди выскочили из стены, подняв небольшое облачко пыли от штукатурки.

— Ещё раз! Ещё! Ещё!

В это прекрасное мгновение мы были настолько едины, что никакая сила не могла нам противостоять!

Наконец панель отделилась от стены, да так неожиданно, что мы почти потеряли равновесие, и это дало нам повод к новому взрыву смеха.

К сожалению, при этом случилась неприятность: гвоздь проткнул отцу палец, и это вызвало бурный поток ругани.

Я принёс тряпку из кухни и помог остановить кровь. Боль, видимо, слегка утихла.

Уходя из дома, я оглянулся и сказал:

— Не так уж много вещей было у них!

— Не все евреи — богачи!

* * *

На пути к кузине Хелене проколотый палец опять стал болеть.

Отец, ругаясь, размотал тряпку и пососал ранку.

Дочка Хелены впустила нас в дом.

Сама Хелена спала на раскладушке около печки. Её бледное лицо было в поту.

Огонь в топке мерцал, уже потухая и давая больше света, чем тепла.

— Подбрось несколько дощечек! — велел мне отец.

Стук от принесённых дров разбудил Хелену. Секунду-другую она не могла сообразить, что происходит, а отец не говорил ничего, так как был занят высасыванием крови из пальца.

— Это твой сын? — спросила Хелена, глядя на меня.

Отец ещё помолчал, затем ответил:

— Один из них!

* * *

Болезнь пришла ко мне, пока я спал.

Я отправился в постель совершенно здоровым, а проснувшись, с трудом собрал силы позвать мать. Она подошла к кровати и положила свою руку на мой лоб. Паническое выражение её лица позволило мне понять, насколько горячим я был, и это привело меня в ещё более худшее состояние.

Мне хотелось приносить домой мыло и деньги, а не болезни! Я закрыл глаза, а когда открыл их, мать виднелась крохотной фигуркой в дверях, и пол качался как палуба корабля на морских волнах. Меня бросало то в жар — и я обливался потом, то в холод — и мои зубы мелко стучали.

Временами вокруг возникали необычные предметы, различимые так ясно, как будто шёл кинофильм в воздухе — зелёный попугай больше человеческого роста разглядывал меня одним глазом и бормотал: «Булка на завтрак! Булка на обед!»

Иногда я чувствовал, что голова у меня разрастается во всю комнату, и, конечно же, невозможно было приподнять её, когда мать пыталась влить мне в рот ложку воды или супа.

Однажды озноб был особенно сильный, и я увидел себя в бесконечном заснеженном поле посреди яростного сражения вблизи горящего города. У всех солдат были усы: у немецких — как у Гитлера, а у русских — как у Сталина. Усы отделялись от лиц и сражались в воздухе, словно воинственные птицы.

«Я никогда больше не буду жаловаться на голландские зимы!» — обращался ко мне дядя Франс. Его военная униформа была изорвана в клочья, и он дрожал так же сильно, как и я. «Скажи своей матери, что я возвращаюсь домой, продолжайте чтение старых писем! Новых прислать не могу — у меня закончились марки!»

В следующий раз, когда мать старалась влить в мой рот немного супа, я сказал ей, чтобы она не волновалась, — просто у Франса сейчас нет марок, потому он и не пишет ей. Но он жив и скоро приедет домой!

Однако мне не удалось успокоить её. Я слышал, что, вернувшись вниз, она плакала и повторяла снова и снова: «Он мёртв! Он мёртв! Он мёртв!»

Мои видения продолжались и не исчезали, даже когда я открывал глаза, как это обычно случается со снами. Они составлялись в большие истории, и порой только на короткие мгновения я мог отличить сны от яви.

* * *

…Я проснулся и на цыпочках спустился вниз по лестнице.

Утро. Дом пуст. Я вышел на крыльцо, и дверь защёлкнулась за моей спиной.

Тротуары покрыты льдом, но мне не холодно.

Вдоль нашей улицы в одном направлении идут люди, много людей. К лацкану каждого прохожего приколота жёлтая звезда, но присмотревшись, я вижу, что вместо JOOD на них написано моё имя — JOON. Все машут мне руками и зовут: «Йон! Йон! Это его сын Йон!»

Собирается большая толпа, в гуще которой оказывается Иисус Христос, держащий на каждой руке по одному из моих братьев-близнецов, и у всех троих приколоты жёлтые звёзды с надписью JOON.