Необъявленная война

Они гоняли по просекам и полянам, обмениваясь одиночными выстре­лами (оба без автоматов). Пока не кончились патроны. И уж тогда...

Рассказчик вспоминал об этом через много лет после войны. Его муску­листые руки, руки скульптора, дрожали. Этими руками он задушил финна, в последнюю минуту норовившего пырнуть его ножом.

В войну совершилась роковая подмена понятий. Ненависть внушалась не столько к национал-социализму, его философии и практике, сколько к немцам как нации. Такая ненависть усваивается легче. Вместе с тем ис­чезает необходимость постигать природу фашизма, тоталитаризма. Доста­точно сознавать собственное национальное превосходство, достаточно пре­зирать фрица. Но это уже, однако, не «ярость благородная», а что-то иное. Пусть выигрышное сегодня, но губительное завтра. Сомнительное в мораль­ном смысле, тупиковое практически и политически.

По меньшей мере близоруко было надеяться, будто национальную не­нависть всегда удастся регулировать, направлять на один объект. Ничего подобного. Она делается обиходной, превращая «дружбу народов» в пустое и лживое словосочетание. Взрываясь кровавыми конфликтами.

А мы разводим руками: с чего бы это вдруг?

И не надо сегодня удивляться консерватизму ветеранов-фронтовиков, готовности многих из них поддерживать политических прохвостов, торгую­щих любовью к Родине. Всей своей многотрудной жизнью они подведены к такому финалу. Этот финал их вконец унизил, кое-кого обратил в нищих, а озлобленное общество, вступая в уродливый рынок, взирает на стариков с засаленными орденскими планками, словно на ископаемых, мешающихся иод ногами.

Как же сложилась их жизнь, если война относится к лучшим ее годам!

А могла бы сложиться иначе. (Опять настаиваю на альтернативности исторического развития.) Даже в Прикарпатье. Следовало добиваться чест­ных, открытых переговоров с командованием УПА, отказываясь от идеоло­гической предвзятости, от имперского высокомерия. От спесивых призывов к капитуляции, подкрепленных лживыми обещаниями.

Если Советская Армия воевала против фашизма и признавала право народов на самоопределение, если Степан Бандера возглавлял действи­тельно, как и настаивал, революционное крыло ОУН, причислял себя к националистам-революционерам, противникам фашизма, то почему бы не искать мирное решение кровавых противоречий?

Нашей армейской газете запрещалось намекать на боевые действия против УПА. Следовало расписывать дружбу народов. О ней же, об этой дружбе, читали лекции неутомимые инструкторы политотдела, стремив­шиеся засветло вернуться в Станислав.

Однако, изменись позиция Москвы, последуй новые установки и команды, многие лекторы охотно обновили бы свой репертуар.

Кое-кто из офицеров начал сомневаться в оправданности наших дейст­вий в этой вотчине Степана Бандеры.

Но и местные жители по-разному относились к нему. С крестьянской молодежью, вступавшей в комсомол, не церемонились. Винтовка, выдавае­мая вместе с билетом ЛКСМУ, не спасала. Красный петух гулял по карпат­ским селениям, предпочитая дома сторонников новой власти.

Жестокости оуновцам было не занимать. Снайперы, автоматчики, ми­неры знали свое безжалостное дело. Однако какие-то — писаные или непи­саные — правила соблюдались.

Сотрудники военкоматов и райфинотделов спастись могли только чу­дом. Но врача — русского ли, восточного ли украинца — не трогали. Свой подход имелся к присылаемым учителям. Их наставляли: говорить следует то-то и то-то, о всякой там советской пропаганде забыть.

Средь бела дня группа вооруженных бандеровцев явилась в городскую больницу Станислава. Врачей попросили собраться в одной комнате, боль­ных — не беспокоиться. Забрали лекарства, бинты, хирургический инстру­мент. Перед уходом предупредили врачей, чтобы через час вернулись к сво­им обязанностям.

Как-то под вечер в редакцию наведался офицер в свеженькой, из-под утюга гимнастерке, начищенные хромовые сапоги собраны в гармошку. Этот подполковник из контрразведки выглядел франтом, ходил, словно приплясывая. Не чета затрапезному майору Спицыну Филиппу Тимофееви­чу. Но тоже держался демократично.

Подполковник прошвырнулся по кабинетам, приятельски кивнул каж­дому сидевшему. С разрешения редактора собрал всех в его кабинете — большой угловой комнате — и тоном гоголевского городничего предупре­дил: быть наготове, оружие держать при себе, в любой час, особенно ночью, ждать нападения на типографию. Контрразведка разместит на первом эта­же своих солдат, во дворе поставит грузовик с пулеметом. Охрана самой типографии — на местном отделении НКВД.

Редакция армейской газеты занимала этаж в добротном пятиэтажном здании с высокими потолками. Под нами — редакция областной «Прикар­патской правды». На пятом этаже две небольшие, но тоже высокие комнаты пустовали до тех пор, пока в них не вселился капитан, переведенный из Калуша. Завершая речь, подполковник обратился персонально к ка­питану:

- До вас — особая просьба: проверь, чтобы солдаты на первом эта­же не дрыхли. Сами знаете — дисциплинка сейчас...

Обращение на «ты» и на «вы» у него чередовалось.