Необъявленная война

Лицо удлиненное, чуть заострившийся подбородок. Бледное. Скула­стое. Всегда тщательно выбрит. Уши немного торчат.

Нос прямой. (Но не уверен.)

Волосы русые, гладкие. Расчесаны на пробор.

Цвет глаз не помню.

Теперь, если мы встречались в столовой, он тоже делал сверток — «Для вашего Дельфа». Мы не выходили за пределы собачьей темы.

В этот воскресный день многие гуляли по улицам. Кое-кто из офицеров уже привез жен. Иные сблизились с местными жительницами. Деление на «мы» — «они» вроде бы не давало себя знать. У входа в кинотеатр, где крутили трофейную муру, сбивалась принаряженная публика. У маленьких кафе выстраивались очереди.

Солдаты, получив увольнительную и зажав под мышкой буханку хле­ба, поспешали на рынок. Там кипела бурная торговля, велись бартерные операции: кусок сала за «омегу».

Капитан неуставно кивнул мне, потрепал Дельфа по загривку. Тот, к моему удивлению, удовлетворенно вильнул хвостом.

- С собаками у меня получается, — произнес капитан, давая понять, что с людьми — не особенно.

Но я, безотчетно чувствуя дистанцию между нами, ни о чем не спра­шивал. Мы молча прошли до угла. Он что-то про себя решал и, когда на­ступило время расставаться — ему на Радяньскую, мне обратно на Чапае­ва,— решился.

Начало — словно удар по лбу.

Своими рапортами о демобилизации (откуда-то он о них прослышал) я совершаю величайшую, возможно, непоправимую глупость.

По его словам, я абсолютно не понимаю обстановку, не предвижу зав­трашнего дня.

- Что же грядет завтра? — Я пытался взять иронический тон, скры­вая растерянность.

- Завтра наступит новый тридцать седьмой год.

Я оторопел. С ожесточенным напором, какой в нем трудно было пред­положить, капитан называл первые признаки неумолимо грядущих ре­прессий.

Прежде всего — геноцид. Немцы Поволжья — в начале войны, крымские татары — в конце. На очереди кавказские народы.

«Гитлеризация» (ни до этого дня, ни после такого слова я не слышал), началась, настаивал капитан, не вчера. «Тридцать седьмой год» — не дата, но условное обозначение давней, традиционной политики. Война ее усилила, подхлестнула.

Известно ли мне, что в сорок четвертом принято секретное решение ЦК, запрещающее прием в партию людей ряда нежелательных националь­ностей?

Мы не представляем себе, скольких арестовали за время войны. Слы­шали про расстрел генералов Павлова и Климовских, еще кого-то в Ленин­граде. А счет надо вести не на единицы и не на десятки...

Говоря, он иногда тер лоб под козырьком форменной фуражки. Про­водил средним пальцем по носу. (Нос, кажется, был все-таки прямой.)

Здесь, в Прикарпатье, неизбежно массовое отселение крестьян, аресты в городах, развивал свои предположения мой собеседник. Бандеровцы за­ручились народной поддержкой. Что само по себе еще не доказывает бе­зусловную их правоту. Однако армия, разгромившая Гудериана и Манштейна, против них бессильна.

Капитану бандеровцы не слишком симпатичны, среди них, похоже, хватает профашистского сброда. «Как почти во всяком массовом движе­нии»,— уточнил капитан.

Но не в том вопрос, кто ему симпатичен, кто не симпатичен. Вопрос в методах решения проблем. Самых разных.

Надо было отыграться за провалы первых дней войны — поставили к стенке Павлова. На ком-то отыграются и за здешние неудачи, не желая понимать: тут удача невозможна. Гитлер прос... войну из-за своей полити­ческой тупости. Фашизм всегда туп...

Вчера капитан видел, как в аптеке неподалеку офицер вызвал заведую­щего и посоветовал ему снять портрет маршала Жукова. В фойе гарнизон­ного Дома офицеров портрет Жукова исчез недели две назад.

Если отодвигают в сторону, то вполне вероятно, готовят арест. Арест полководца, отбившего наступление на Москву и взявшего столицу рейха. Каша заваривается крутая.

Одним не простят фронтовых неудач, другим — фронтовой славы.

Мне лестно было бы сказать: я думал точно так же. Но нет у меня для того оснований. Я был подавлен не только фактами и прогнозами, но и от­кровенностью малознакомого человека. Провокация?

На кой черт провоцировать? Кому я нужен? Хотели бы замести, обош­лись бы без детективных сюжетов.

- Не вздумайте держать меня за психа или провокатора, — предупре­дил капитан, видя, что я растерян и не спешу соглашаться с ним.

Стараясь угадать ход моих мыслей, капитан не слишком внятно объяс­нил: им движет обыкновенное сострадание. Ему не по себе, сводит с ума всеобщая слепота. Люди, увидевшие наконец, что их взрастили на лжи о собственной стране и о чужих странах, не могут, не хотят, не умеют рас­статься с обманом. Страшатся расставания. Сами лезут в пасть кроко­дила.

- Каким надо быть, извините меня, дураком, чтобы катать рапорт за рапортом об увольнении из рядов победоносной Советской Армии, коли ко­мандование по каким-то своим мудрым соображениям либо по причине пол­ного их отсутствия удерживает вас в кадрах!

- Но что в том предосудительного? — не выдержал я.

В его взгляде мелькнуло какое-то подобие сострадания. И он принялся устало перечислять.