Необъявленная война

Прежде всего упорство, наводящее на мысль, что офицер не желает служить в войсках, ведущих боевые действия против УПА, возможно, в душе почему-то ей сочувствует.

Упорство автора рапортов трактуется как попытка дезертирства. Мо­лодой офицер сообразил наконец, чем занимаются здесь полки, как они сражаются не только с организованными отрядами, но и с пацанами. Офи­цер, видите ли, не желает иметь с этим ничего общего, хочет жить с чисты­ми руками.

Разве одного этого недостаточно, чтобы при подходящей ситуации дать статью, сунуть в каталажку, отправить в лагерь?

Мало того, офицер вовлек в это предприятие еще своего сослуживца и подчиненного капитана Афонина, который теперь тоже строчит рапорты.

- Подобно множеству других, вы верите в свою безупречность, неза­пятнанность, в чистый послужной список, в свои ранения и награды...

Такая вера, популярно втолковывал капитан, доказывает одно: лю­ди не понимают, где живут, в каких обстоятельствах. Они верят умиро­творяющей лжи: так спокойнее, удобнее. В каком-то смысле — выгоднее. Особенно до той минуты, пока не клюнет жареный петух, пока за тобой не явились трое в штатском.

Уверенность в безупречности своего «личного дела» — иллюзия. Ес­ли «органы» хорошенько покопаются, что-нибудь найдут. Не у вас лично, так у кого-то из родственников.

Или вот уже готовый компрометирующий факт: как секретарь редак­ции вы постоянно третесь в типографии. Там же набирают «Прикарпатскую правду». Там же печатаются бандеровские листовки. Либо вы преступно беспечны, либо в душе солидарны с авторами листовок. Может быть, вы гуманист. Или пацифист.

Бред!

Но в распоряжении капитана имелся и действительный факт. Правда, ничего криминального ни я, ни мои «сообщники», ни, как мне казалось, командование в нем не усмотрели.

Некоторое время тому назад десять — двенадцать офицеров написали письмо в Станиславский обком партии и в Военный Совет 38-й армии о по­мощи молдаванам. Спасаясь от голода, те бежали из родных мест, доби­рались до относительно сытого Прикарпатья и здесь умирали, не получив ни крова, ни работы, ни хлеба.

Мы предлагали открыть для них бесплатную столовую, добровольно уступив часть своих офицерских пайков. Мог бы чем-то помочь Военторг. Да и местные власти.

Обком не удостоил нас ответом. По поручению Военного Совета армии с нами вполне благожелательно беседовал уполномоченный на то полковник.

Капитан внес ясность: полковник был из особого отдела. О чем мы, че­стно говоря, не подозревали. С какой стати тут особый отдел, недавно име­новавшийся СМЕРШем?

- Он всегда кстати, — уточнил капитан, — потому и называется — особым.

Пусть так. Но откуда бы полковник ни был, отнесся он к нам с пони­манием.

Хорошо, дескать, что советские офицеры принимают к сердцу тяготы, временно постигшие народ братской Молдавии. Это еще раз подтверждает интернациональные традиции и высокий моральный уровень нашей армии. Но у нее — свои задачи, поставленные партией, командованием. Она не имеет ничего общего с пресловутой Армией спасения — орудием амери­канского империализма, желающего поработить все народы.

Наше государство, лично товарищ Сталин проявляют отеческую забо­ту... И т. д. и т. п.

Короче говоря, не суйтесь не в свои дела. «Можете быть свободными».

При необходимости, пояснил капитан, данную историю нетрудно изобра­зить как шаг, достойный безусловного осуждения. Не потому только, что офицеры, не доверяя родному государству, обкому, Военному Совету, ле­зут со своими дурацкими предложениями. В армии коллективные письма, «коллективки» — нарушение дисциплины и уставного порядка.

Дельф все истеричнее дергался, тянул поводок. Мне немного надоели запугивания и поучения доброжелателя с четырьмя маленькими звездочка­ми на погоне.

Разумеется, мне — да и ему — теперь нечего делать в армии. Но надо так уволиться, чтобы не дать козырей будущим преследователям.

- Вы сами уверяете: они при желании найдут, — заметил я. — Или обойдутся без козырей.

- Вот и пускай ищут. Помогать-то зачем?

Мы по-прежнему иногда встречались в офицерской столовой. Капитан передавал гостинцы для Дельфа. Никакие серьезные разговоры не велись. Тот, уличный, не вспоминался.

Месяца через полтора он совершенно невероятным образом уволился из армии.

Во время тренировки на стрельбище в присутствии командующего ка­питан принялся левой рукой беспомощно доставать пистолет из кобуры, ви­севшей, как и надлежит, справа.

Когда пришла его очередь, ТТ не выстрелил. Капитан забыл вставить обойму. Вставив, поднял пистолет на уровень левого глаза, и все пули «по­шли за молоком».

Офицеры помирали от смеха, командующий исходил яростью. Топал ножкой, ругался. Велел адъютанту приготовить приказ об увольнении в за­пас этого «шута горохового».

Лишь я, единственный зритель, понимал смысл спектакля, разыгран­ного капитаном.

Накануне его отъезда мы встретились в столовой. Он буднично попро­щался. Больше мы не виделись.

Я накатал еще два рапорта, Афонин — один.

Так же безуспешно, как и предыдущие.