Необъявленная война

В узком кабинете на Гоголевском бульваре, вдоль которого растянулся наш родимый Пентагон, два сидевших друг против друга полковника наки­нулись на меня, едва я переступил порог: «По вашему приказанию явил­ся...»

- Являются только святые. А вы... стыдно сказать.

Я стоял навытяжку посреди тесной комнаты. Два полковника с двух сторон насели на меня — готовы стереть в порошок.

Предсказания бледнолицего капитана, кажется, начинают сбываться. За дверью, когда выйду, подхватят под белы руки — и через десять минут площадь Дзержинского. До Бутырок минут пятнадцать, надо поворачивать на Пушкинской. Предпочел бы Бутырки. «...Ближе к милому приделу». Маме легче носить передачи. Она живет в трехстах метрах от пересечения Новослободской и Лесной улиц, где высится серо-красная громада Бутырок с тюремной мебельной фабрикой, с тюремной больницей.

Здесь, под сенью Бутырок, прошло наше детство, детство мальчишек знаменитого Курниковского дома (Новослободская, 14). Здесь каждый ка­мень меня знает.

Пока я, напуганный, призывал на помощь трогательные воспоминания, надеясь таким образом унять страх, полковники — перед одним лежало мое «личное дело», перед другим — сцепленные проволочной скрепкой бумаж­ки, по-видимому, рапорты, — сменили регистр. Правый кивнул на пустую­щий стул, а левый, напомнивший, что являются только святые, я же при­надлежу к разновидности, какую назвать стыдно, добавил:

- В ногах правды нет.

Привет незабвенному майору Спицыну Филиппу Тимофеевичу, привет, привет.

Сев, облегченно вздохнув, постаравшись сосредоточиться, я начал раз­мышлять.

Полковникам поручено побеседовать со мной. Сперва вливание, по­том — задушевные разговоры. Методика известна, оригинальностью не от­личается. Тема беседы — рапорты.

После того дня с пальбой, с выстрелом из пистолета (он и сейчас у ме­ня на боку; я вызван в Москву телеграммой, оружие не сдавал) написано еще три рапорта. В последнем просьба разрешить обратиться непосредственно к министру. Таких просьб ни один начальник не жалует, более того — воспринимает болезненно. Выходит, он не в состоянии решить вопрос, и подчиненный со своими пустяками норовит лезть к вышестоящим началь­никам. Вплоть до министра, которому только и забот, что читать рапорты какого-то капитана.

Выполнив первую часть задания, полковники сменили гнев на милость, закурили «Беломор», предложили мне.

- Пришлось доложить начальнику Главного управления, — почти­тельно вымолвил правый полковник.

Начальник Главпура, когда ему доложили о полном собрании моих ра­портов, высказался в том смысле, что такого настойчивого офицера грешно отпускать из рядов вооруженных сил. Учиться желает? Правильно.

Мы с Дельфом лежали на боковой полке «пятьсот десятого» — поезда Львов — Москва, а в Москве уже определили мою участь, решили, где и чему мне учиться, оставаясь в вооруженных силах.

Полковникам велено побеседовать со мной и ввести в курс дела. Будучи крупными специалистами в области военного воспитания, они с ходу «сбили гонор» и «поставили на место».

Успешно завершив первую часть ответственной задачи, «полканы», довольные собой, вели себя чуть не по-братски.

- Поживешь в столице, культурки хряпнешь, в кино будешь ходить. Высшее образование приобретешь, Военно-политическую академию кон­чишь. Нас, темных, заменишь.

Последний пункт, касавшийся замены «нас, темных», вызвал несогла­сие левого полковника, в душе карбонария.

- Мы еще тоже кое-чего стоим, послужим Отечеству.

Мне сделалось жалко этих полковников. С одной стороны, высокие начальники, уверенно шагающие по бесконечным коридорам серой махины на Гоголевском бульваре; в командировке, приехав в часть, каждый из них — царь и бог. Но «царь и бог» пребывает в вечном страхе перед своим начальством, перед супругой, готовой чуть что — настучать на благовер­ного, сигнализировать насчет «аморалки» или какого-нибудь вольного сло­вечка.

Только и вздохнет полной грудью, вырвавшись на инспекцию в войска. Урвет вечерок, запрется в номере кэчевской гостиницы, прихватив пол-лит­ра и официантку из военторговского буфета...

Через три года мне суждено будет убедиться в снисходительности соб­ственного взгляда на полковников с Гоголевского бульвара. Возможно, правда, теперь мне встретились другие обладатели барашковых папах. Братья по крови тех, что беседовали со мной.

На поминках по Арчилу Семеновичу Майсурадзе (он после войны был инспектором в Главпуре) сослуживцы, собравшиеся в квартире покойного на Ленинградском шоссе, 14, основательно выпили, расстегнули мундиры с золотыми галунами. Заговорили.

- Арчил был, конечно, грузин, но человек — правильный.

- Какой же правильный, когда водку с нами не пил...

- У них свой обычай.

- ...хотели их обычай. Служишь в русской армии, соблюдай наши обычаи. Или вались...

- У нас армия интернациональная, дружба народов.

- Иди ты со своим Интернационалом...

- Все-таки, братцы, грузины лучше армяшек, лучше чечмеков.

- Но уж не лучше русских. К примеру, товарищ Сталин.

- Он не грузин, он горец.