Необъявленная война

В городе люди годами мучились с жильем. Мучилась и Анна Сергеев­на Королева, в прошлом старшая хирургическая сестра нашего медсанбата. Ей были обязаны мы все, кто прошел через палатку, служившую опера­ционной.

Анна Сергеевна смиренно ждала комнаты. Но очередь почему-то ее обтекала. В одном из писем ко мне намекнули: в Ивано-Франковске пред­почитают давать кров местным.

Мы, москвичи, накатали коллективную слезницу в ивано-франковский горсовет, но ответа не удостоились. Я написал секретарю обкома партии Виктору Федоровичу Добрику. Вскоре пришло известие: Анне Сергеевне выделена однокомнатная квартира в новом доме.

Я отправился на новоселье. Как полномочный представитель столичной группировки ветеранов дивизии.

Была у меня и еще задача — порасспросить однополчан о Саноке, о ра­неных.

На новоселье спорили о санокской истории, в обкоме партии, куда я за­шел поблагодарить Виктора Федоровича, мы почему-то разговорились о том, как редко удаются добрые дела и как легко получаются дурные.

Провожая меня по лестнице, один из главных обкомовских работников, в прошлом офицер 38-й армии, сказал, что он последний русский в этом партийном учреждении.

- Может быть, закономерно,— осторожно вставил я.

- Когда освобождали Прикарпатье, русских полегло больше всех. Вам ли не помнить?

- При освобождении Польши тоже. Но в их воеводских комитетах партии русские не попадаются. Навязанного Москвой военного министра, достойнейшего полководца Рокоссовского, пришлось отозвать.

- Ваши возражения, как говорят ученые, некорректны. Вы говорите о суверенном государстве.

- Суверенитет, положим, относительный.

- Все на свете относительно, — философски заметил собеседник. — У нас — семья единая, в основе — дружба народов.

Я не слишком уверенно сказал, что члены семьи могут по-разному смотреть на свои обязанности.

Собеседник, не проявляя энтузиазма, согласился. Разговор, однако, приближался к шлагбауму, запретной линии, и мы не собирались ее пере­ступать. Вероятно, обкомовскому работнику были известны настроения жи­телей. Но и я уже кое-что знал.

Самые верные сведения получил от Сережи Анисимова.

На фронте он, шустрый, смешливый паренек, был радистом у коман­дира дивизии. После войны я перетянул Сережу в редакцию армейской га­зеты, где он ночью записывал тассовскую информацию, диктуемую по радио.

Демобилизовавшись, женился, осел в Станиславе. Работал линотипи­стом. Заработал чахотку. Что особенно нежелательно, если ты привержен к водке.

Передо мной, когда мы разомкнули объятия, стоял седой, согбенный мужичонка, выглядевший старше своих лет.

О чем только мы с ним не переговорили в эти дни! У Сережи во всем определенность, свое твердое мнение.

- Ты зря удивляешься — ночью тишина, ни выстрела, ни очереди, — вводит он меня в обстановку.— С теми, какие стреляли, покончено.

- Уверен?

- Процентов на девяносто. Отселяли целыми селами. На корню. Не нянькались. Кто прав, кто виноват, всех коленкой в теплушку. По-нашенски: вали валом, там разберемся.

- Разобрались?

- Не говори! — усмехнулся он, и мне сразу вспомнилась его пацанская улыбка, не вяжущаяся теперь с лицом, иссеченным морщинами.

- Вернулись — раз, два, и обчелся. Порассказали. От меня не таят­ся. Я среди украинцев работаю, считай, двадцать лет. Язык освоил. Они знают — не продам. Настроения такие же, как после войны. Для них она не кончилась.

- Уверен? — повторил я.

- Не знал бы тебя как облупленного, и тебе бы не сказал.

- Спасибо за доверие, товарищ сержант.

- Служу Советскому Союзу, товарищ капитан. Плесни-ка мне. Я, между прочим, уволился старшим сержантом.

Мы выпили. Полина, Сережина жена, осуждающе покачав головой, поставила тарелку с нарезанным салом.

- У них методы изменились, тактика, — разъяснял Сережа. — Среди молодых, в пединституте или в мединституте, может, кто и балуется бандеровской литературой, рассуждает про незалежность. Этих гзбэшники выко­лупывают — и к Макару, телят пасти. Кто похитрее — в комсомол, в пар­тию. Карьеру делают. Помаленьку, полегоньку все к рукам прибирают.

Сережа Анисимов не дожил до Украины, обретшей независимость. Сейчас я отдаю должное его спокойной прозорливости.

Не дожила и Валя Хохлова, медсанбатский врач, вдова майора Захара Трофимовича Шелупенко.

- Дочь вышла замуж за местного, и теперь в разговоре: мы — вы. Вы — русские, от вас все наши беды, наши унижения. Вы посягаете на нашу са­мобытность, подавляете нашу культуру. Хотите, чтобы мы уподобились вам. Только не бывать по-вашему.

- Ты на себе это чувствуешь? — допытывался я у Вали.

- Только дома, когда выясняю отношения с дочерью.

- Однако боевые операции не проводят, местность не прочесывают.

- Это лет двадцать назад было. Сейчас куда хочешь ходи по грибы, ночуй, где надумаешь. У нас спокойнее, чем в России. Уголовщины мень­ше. Здесь народ еще богобоязненный. Более патриархальный, что ли.

- Эти богобоязненные поляков резали за милую душу.

- Война. Люди звереют. Национальность тут ни при чем.

- Да и после войны не каждому легко принять человеческий облик.

Валя соглашается: не каждому. Трудно еще и потому, что жизнь идет с заскоками, заносами.