Необъявленная война

О заскоках и заносах на Украине я был наслышан. Хотя специально ими не интересовался, не выискивал. Тем удивительнее, что эта жизнь, ли­шенная точек соприкоснования со всем встававшим за давним призывом к «доблестным красноармейцам», за пулей, выпущенной в станиславское не­бо, неумолимо отбрасывала в прошлое, наталкивала на его прямое продол­жение в настоящем.

Зимой 1966 года я жил на берегу Финского залива, в Комарове, в До­ме творчества. Одновременно приехал из Киева и Виктор Платонович Нек­расов с матерью. Нас связывали дружеские отношения, и мы сели за один стол в столовой.

Вечером старый ленинградский писатель, едва с нами познакомившись, посоветовал перебраться за другой стол. Рядом сидит стукач.

Неуловимо менялась атмосфера. Усиливался послехрущевский закрут. Процесс Андрея Синявского и Юлия Даниэля — новый виток еще на одном фронте внутренней войны.

Газеты подняли шумиху. Трудящиеся, как и подобает, слали в редак­цию негодующие письма. Писатели направили в суд общественных обви­нителей.

Все это на виду. А было и такое, что совершается где-то в глубине, вдали.

Осенью шестьдесят пятого прокатилась волна арестов на Украине. По­пал в тюрьму хорошо известный Некрасову литературный критик Иван Дзюба, посадили Вячеслава Чорновила, еще нескольких львовчан.

В один из дней в Комарово к Некрасову приехал молодой художник из Львова. С яркими голубыми глазами и девичьим румянцем. В демисе­зонном пальто, ворсистой шляпе с кокетливым перышком. Никогда не встречавшийся с Некрасовым, прибыл просить о заступничестве.

Какие угрозы нависли над молодыми живописцами (только ли над ни­ми?), коль в складчину покупают билет до Ленинграда и спешно снаряжают гонца к русскому писателю?

Они проговорили весь день, уединившись в холле. Некрасов был встре­вожен и расстроен. Вечером, отведя меня в сторону, попросил на ночь прию­тить парня. Сам он вместе с Зинаидой Николаевной занимал большой номер на первом этаже. Но во второй комнате не было кровати.

Я привел голубоглазого львовского художника к себе. Измученный бессонной ночью, он повалился на диван. Желая поддержать недолгий свет­ский разговор, спросил, бывал ли я во Львове, в Прикарпатье.

Я ответил, что бывал в годы войны и в послевоенные годы, полагая, что тем завершил короткую беседу. Однако эти скудные сведения оживили гостя. Он принялся расспрашивать об Украинской повстанческой армии, об оуновских листовках, о судах над бандеровцами.

Его интересовало, волновало буквально все. Даже то, что мне пред­ставлялось мелочью.

Мы уснули запоздно. Прежде чем пожелать спокойной ночи, гость спросил, известно ли мне о гибели Степана Бандеры. Если нет, он готов ут­ром рассказать об этом «преступлении века». Я поблагодарил. Из «тамиздатских» источников знал историю убийства.

Тогда художник удовлетворенно заметил, что хорошо, коль в Москве есть люди, которых это интересует.

- Чего тут удивительного? Виктор Платонович, кстати, киевлянин, русский писатель, — напомнил я.

Гость сказал, что Некрасов — особстатья, он верный друг украинской интеллигенции.

Я не стал уточнять, что Виктор Платонович еще недавно довольно скеп­тически отзывался об этой интеллигенции. До поры до времени его, как и многих относительно молодых русских писателей, художников, актеров, на­циональный вопрос не слишком-то занимал. Это неудивительно. Гитлеризм потерпел поражение. Национальная идея, достигнув апогея, воплотившись в душегубки, лагеря смерти, оплаченная миллионами жизней, в том числе немецких, себя дискредитировала. Чего же над ней, этой идеей, ломать го­лову?

Однако история не всегда считается с элементарной логикой и не очень-то ее жалует. В какой раз подтверждалась правота Мандельштама: «Мы живем, под собою не чуя страны».

Так жили и люди, недавно шедшие за эту страну на смерть. Теперь им упорно внушали идею, не слишком отличную от гитлеровской. Вернее, ва­риант идеи, который должен был соответствовать стране «двунадесяти язы­ков». При условии, что один из них — главный, одна культура — высшая.

Некрасов печально курил в том же холле, где накануне разговаривал с львовским художником. Жаль парня, жаль всех нас. За двадцать послевоен­ных лет рухнула еще одна надежда — надежда на жизнь, свободную от на­ционалистических перекосов.

Некрасов, возможно, не сразу, однако, увидел: несмотря на закрут, про­биваются ростки истинной украинской культуры, поднимается поколение, отвергающее соучастие в официальной лжи, не желающее, чтобы его само­го травили или натравливали на других.

Становилось очевидным: аресты в Львове и Киеве, московский процесс Синявского и Даниэля — звенья единой цепи удушения культуры, высво­бождающейся мысли. Но и противостояние будет нарастать.

В том же шестьдесят шестом году, 29 сентября, Виктор Некрасов вме­сте с толпами киевлян отмечал, вопреки воле властей, 25-летнюю годовщи­ну трагедии в Бабьем Яру.

Именно здесь отцы города планировали создание спортивно-увесели­тельной зоны.

Не такими уж они были первопроходцами, эти отцы города.

Сообщения из газеты «Русское слово» за 1914 год.