Необъявленная война

«Одесса, 20 февраля. Лекционному комитету запрещено чтение лек­ций «Шевченко и его творчество».

«Киев, 26 февраля.«Союз русского народа» с Голубевым во главе спустился на Подол и с криками «Бей жидов!» стал разбивать палками и камнями витрины еврейских магазинов на Александровской улице».

«Киев, 27 февраля. На Владимирской улице появилась группа студен­тов-«союзников», окруженных бандой мальчишек-оборванцев. Один из студентов бросил на землю портрет Шевченко и начал топтать ногами, потом прикрепили портрет к экипажу и стали бить портрет. Возмущенные очевид­цы позвали полицию. Но студент Голубев с группой оборванцев появились у городского театра и сожгли портрет Шевченко на глазах у толпы».

Сегодня Рух — едва ли не главная сила украинского возрождения — определил свое отношение к другим народам и нациям: русский на Украине должен себя чувствовать лучше, чем в Москве, Ленинграде или Нью-Йорке, еврей — не хуже, чем в Москве или Тель-Авиве, Нью-Йорке, поляк — луч­ше, чем в Варшаве или Чикаго. И только тогда украинцы имеют право до­ма себя чувствовать не хуже, чем в США или Канаде.

- Пропаганда, — говорят руховцам.

- Идеализм,— уточняют они, добавляя: — Русские на Украине не ущемлены, «Память» не привилась.

Все это так. По крайней мере было так. Пока не зацвели цветочки. Осенью 1993 года львовская газета внесла ясность:

«Все знают, что каждый украинец на три головы выше любой другой национальности, но мы должны добиваться, чтобы быть выше на десять голов».

Когда доходит до «выше на три головы» (или десять), любая националь­ная идея вырастает в угрозу ближним и дальним соседям, одновременно уподобляется бумерангу, что, возвращаясь, приносит неотвратимую беду своему народу.

Виктор Некрасов не был каким-либо «фобом» или «филом». Но был нормальным русским писателем, все отчетливее сознававшим: любая на­циональная дискриминация к добру не ведет. Если понимать под добром подлинную демократию, то приходится помнить: начинается она с преиму­щественного уважения к национальному меньшинству. На Украине, напри­мер, к русским.

Январь 1972 года. На Украине новая вакханалия обысков и арестов. Многочасовой шмон у В. Некрасова. Его давно держали на прицеле. Дру­жил с украинскими диссидентами и русскими, выступал в защиту преследуе­мых безотносительно к их национальной принадлежности. Все настойчивее вникал в оуновское движение.

Степана Бандеру убили как человека, символизировавшего идею укра­инской национальной революции. (В марте 1950 года погиб руководитель УПА Роман Шухевич.) УПА уже не существовала, не только уцелевшие кадры, но и резерв, возможные союзники томились за колючей проволокой лагерей.

Громогласно отвергая индивидуальный террор, противопоставляя его массовому как вполне оправданному, большевизм, ничуть им не пренебре­гал, ведя бесконечные необъявленные войны.

Тридцатилетний уроженец Львовщины Богдан Сташинский, убивший в Мюнхене 15 июля 1959 года Степана Бандеру, настолько ловко выполнил приказ, что западногерманские криминалисты, обнаружив в крови покой­ного цианистый калий, склонялись к версии самоубийства.

Сподвижники Бандеры стояли на своем — террористический акт. Но их правота подтвердилась лишь в 1961 году, когда Сташинский вместе с женой, немкой Ингой Поль, бежал в Западный Берлин и отдал себя в руки правосудия. Не скупясь на детали, он рассказал, как готовилось и осущест­влялось покушение.

Вечером 14 июля 1959 года самолетом прилетел в Мюнхен, имея при себе все необходимое для мокрого дела: оружие, ампулы, ключи от подъез­да дома, где жил Бандера, десять таблеток.

Утром следующего дня Сташинский выследил синий «Опель-капитан» Степана Бандеры. Проглотил таблетку, приводящую душевное состояние в соответствие с боевой задачей. И отправился к месту, где предстояло ее решать. По пути он незаметно снял ударник с предохранителя, снова завер­нул оружие в газету.

Проникнув в подъезд дома № 7 по улице Крайтмара (пригодились за­годя изготовленные ключи), дождался на лестнице, пока Степан Бандера замешкается в дверях, крутя ключ.

- Не работает? — спросил Сташинский.

- Уже все в порядке.

То были последние слова Степана Бандеры. Его свалили два выстрела ампулами со смертельным ядом.

Сташинский запер за собой дверь и скрылся.

По его словам, протрезвление наступило, когда он увидел кинохронику о похоронах своей жертвы. Но шло оно медленно и, возможно, ни к чему бы не привело. Если б не Инга Поль.

Разведчику, коли это не предусмотрено заданием, не полагается же­ниться на иностранке. («Связь с заграницей»,— сказал бы майор Спицын Филипп Тимофеевич.) А Сташинский, вопреки воле людей, распоряжающих­ся его судьбой, женился на немке, и она открывала ему глаза на происходя­щее, на его роль.

Нежелательный брак подорвал доверие к убийце-разведчику, неизбеж­но посвященному во многие тайны. Лишившийся доверия разведчик риску­ет головой.

Этому риску Сташинский предпочел явку с повинной.