Необязательные отношения

— Иногда любимое дело и жажда знания становятся важнее жизни. А иногда просто нельзя иначе. Например, искусство и яды в Средневековье были неразделимы. В скрипториях монахи писали священные тексты чернилами, состоящими из медного купороса, они подчеркивали строки киноварью, полученной из ядовитой ртути. Монахи украшали крыши монастырей черепицей, блестящей и желтой от окиси свинца, выкладывали крытые галереи шифером цвета ядовитой зеленой меди. Свинец, ртуть, медь, свинцовый сурик — сильные яды, они входили и в состав красок. Церковные художники осветляли стекло ядовитым мышьяком, расписывали витражи свинцовыми белилами, золотом, сублимированным с ртутью, оранжевым суриком, зеленым синоплем. Те, кто занимался этим всю жизнь, погибали в страшных, невыносимых мучениях. Но они знали, что выполняли свое дело не зря. Их искусство и слава живут целые тысячелетия!

— Во дают! — восхитился обманутый ребенок. — А сейчас?

— Сейчас для художника самым опасным и самым заманчивым является он сам.

— Как это?

— Узнаешь, — загадочно сказала Лаврова и оставила очарованного странника блуждать в тайных лабиринтах света и тени его собственного воображения.

* * *

Умерла баба Иня. Кафедра собрала деньги, потому как у бабы Ини не было ни копейки. Князев дал столько, сколько все остальные, вместе взятые. Ее сослуживцы пришли в скромную, бедную, очень чистую маленькую половинку покосившегося частного дома на окраине. Здесь их встретили только две соседки бабы Ини, старые, как и она сама. Они обмыли покойную, одели ее в лучшую одежду.

Баба Иня лежала в гробу, который был больше ее раза в два. Она казалась такой маленькой, такой сухонькой, будто умерла как старое деревце без полива. На ее морщинистом лобике склеились волосинки, не убранные под платок. А само лицо было умиротворенным, словно умерла она во сне.

— Так рыдал, зверь проклятый, — причитала соседка — Выл, как собака поганая. На коленях стоял, головой о пол бился.

— Руки на себя наложить пытался. Враль! — вторила вторая. — Разве он на себя руку подымет? Только на мать подымал без зазрения.

Никто на кафедре не знал, как живется бабе Ине. Она никогда не рассказывала. Сына только жалела за то, что пьет.

— Непутевый мой Ленька Бедный мой бедный. Как он один останется? — вздыхала она.

Муж бабы Ини погиб в сталинских лагерях. Она родила сына в лагере. После освобождения осталась в Казахстане, переехав из Караганды в Алматы. Воспитывала сына одна на крошечную зарплату. Лаврова не знала, почему баба Иня не вышла второй раз замуж. Наверное, продолжала любить мужа, фотография которого, желтая, с обтрепанными краями, висела над ее кроватью.

Так получилось, родной сын бабы Ини ее убил. Ударил обухом топора, как принято отправлять на тот свет старушек. Неизвестно, видела ли баба Иня убийцу в последние свои минуты. Наверное, нет. Иначе ее мертвое лицо не выглядело бы таким спокойным и безмятежным. Ее сына забрали прямо из дома, где он рыдал над маленьким бездыханным тельцем своей матери.

Лаврова бросила на гроб бабы Ини горсть земли.

«Вот и все, — подумала она. — Пройдет немного времени, и мы ее забудем».

Поминки прошли тихо. Бедный сын бабы Ини остался один-одинешенек.

Лаврову, вернувшуюся домой, мучило то, что бабу Иню не отпевали. Никто не знал, кем она была: пресвитерианкой, католичкой, атеисткой или православной, — потому священника никто не позвал.

Лаврова боялась, что ее будет мучить мертвая баба Иня, и она попросила соседку поставить в церкви свечку за упокой ее души. Сама Лаврова в церковь не ходила. В детстве ее не окрестили, а потом креститься было бы святотатством. Лаврова обходила Божий дом стороной, как дьявол. Ей нужно было выполнить обязательное условие. Пройти все круги ада и чистилище. Маленький чужой мальчик стал ее чистилищем.

* * *

Лаврова теперь каждые выходные, и не только их, проводила в доме Минотавра. У нее там даже появились свои тапочки, белые, пушистые, теплые-теплые. У Лавровой всегда мерзли ноги. Она приезжала в пятницу или субботу и возвращалась к себе в воскресенье. Минотавр не всегда бывал дома. Может, он проводил время на боях без правил, курил кальян в восточных кофейнях, пил виски в ночных клубах или ночевал в своей квартире с чужими женщинами без имени и лица.

— Среди художников есть гении разума и гении чувства, — рассказывала Лаврова Никите, — но, несмотря на это, живопись, как и музыка, действует на людей, прежде всего будоража их чувства.

Она приводила в пример литовского художника Чюрлениса, который писал музыку кистью. Лаврова рассказывала о том, что на картину надо долго смотреть и слушать ее, потому что у каждой картины есть своя мелодия, но она может меняться в зависимости от настроения или характера зрителя.

— Угадай мелодию этой картины, — предлагала она — Что скажешь?

Лаврова любила оставаться наедине с Никитой, Минотавр ее стеснял.

— Давай слушать дождь. Под него хорошо мечтать, — говорила она, глядя на падающие с крыши капли.