Необходимые монстры

– Ты меня слышал. Вчера ночью. Ты почему оставил меня, спящую на свежем воздухе, одну?

Мох взглянул на Имоджин, поражённый её злой горячностью, но довольный, что наконец-то узнал главную причину её злости.

– Как я мог предугадать, что произойдёт? Всё выглядело вполне безопасно. Вокруг никого не было. Ты уснула.

– Уснула я потому, что думала, что ты рядом, Мох. А проснулась с этим боровом на себе, кусающим меня за шею. Он собирался меня насиловать. – Имоджин перешла на крик.

– Это не совсем справедливо, – подал голос Мох.

– Тебе полагалось бы с тыла меня беречь. А не оставлять лежащей в открытую, словно наживку для какого-нибудь ополоумевшего насильника. – Она уже плакала, оттирая руки, словно стараясь счистить с них паутину. – Этого дерьма я досыта с Агнцем нахлебалась.

– И это говорит женщина, опоившая меня дурью.

– Пошёл к чёрту! – Она пихнула стол в его сторону.

– Имоджин, я каюсь, – произнёс он.

– А я не шучу. Поверить не могу, что ты меня бросил – опять.

– Прекрати, – выговорил он, чувствуя, как поднимается гнев.

Имоджин придвинулась ближе, на пылающем лице слёзы проложили бороздки.

– Хочешь знать настоящую причину, почему ты одинок? Это не из-за ошибок, каких ты наделал, и не из-за того, что с тобой стряслось. – Голос её сделался хриплым. – Это из-за того, Мох, что ты не знаешь, как вести себя с людьми. Ты до того одинокий, что так и кажется, словно голова твоя всё ещё в той тюрьме сидит. – Она уже разгорячилась и тыкала в него пальцем. – Ты злой.

– Тебя послушать, так ты будто о себе самой говоришь, – горестно заметил он.

Глянул в окно на гостиничную стоянку. Долговязая девочка-подросток развешивала на верёвке выстиранное бельё. Морской ветер облеплял ей платьем спину. Длинноногая собака шарила носом в траве. Молчание у него за спиной наваливалось глыбой мрамора. Достав из кармана тряпку, он принялся протирать очки. Тикали часы на стене. От ветра с моря подрагивали стены гостиницы. Внизу во дворе долговязая запустила в рот указательный палец, будто пытаясь удалить что-то, застрявшее меж зубов. Она закашлялась и сердито зыркнула в небо. Ещё через мгновение она уже опиралась на старый мотоцикл, распевая что-то себе под нос.

– Мох, прости, – прошептала Имоджин, придвинувшись к нему вплотную. – Тот засранец схватил меня за волосы и рванул, когда я спала как убитая. Когда я оглянулась и не увидела там тебя… – Она обошла стол и попыталась дотронуться до его щеки.

– Имоджин, – вскинулся Мох, отталкивая её руку. – Ты права, всё, что ты сказала, правильно.

– Ты ранен? – Выражение раскаяния на её лице сменилось беспокойством. Она опять попыталась коснуться его головы, но Мох увернулся.

– Всё у меня в порядке, – буркнул он. Ощупывая затылок, отыскал место, куда пришёлся удар бутылкой. Сжал выпачканные кровью пальцы и опустил кулак на стол, оставив пятно.

– Чёрт. – Он пошёл по направлению к двери. Пузырёк с синиспорой выпал из бушлата и покатился по полу. Он был наполовину пуст. Мох погнался за ним, понимая, что выглядит, должно быть, смешно. Когда пузырёк оказался в ладони, он встал и перевёл дыхание. Не глядя на Имоджин, произнёс: – Пойду отыщу Шторма.

Несмотря на сказанное, Мох, в общем-то, не знал, куда податься. Знал только, что нужно идти, шагать, чтобы развеять злость. Сидеть, как в западне, в номере, видеть, как меняется настроение Имоджин от озлобления к печали – было больше, чем он мог вынести. Он и впрямь был одинок. Оставаться одному – таково было наказание, какое он наложил на себя в тот день, когда не сумел помешать падению Мемории с волнолома. Оставить Имоджин одну, по-видимому, было бессознательным проявлением его неспособности чувствовать ответственность за другого. Элизабет лишь наполовину была права, утверждая, что Радужник не способен любить его: Мох не был способен принять любовь. Он вышел со двора гостиницы опустошённый и в ярости на самого себя, увернувшись от долговязой, проходя в ворота. Без особой на то причины повернул налево.