Необычайные приключения на волжском пароходе

— Нет — вся! Прокурор и сенат отклонили мою жалобу, — суд Линча законный суд! Мои письма не поместила ни одна газета… Тогда я сам выступил с обвинением американского народа… За пять тысяч долларов статья была напечатана… На меня кинулась американская пресса, как стая шакалов… Я бьш лишен кафедры, выгнан из всех научных учреждений… Ку-Клукс-Клан приговорил меня к смерти. Несколько сот негров в разных городах жестоко поплатились за мои слова о справедливости… Я поклялся отомстить… Миссис Эсфирь, сюда я приехал для мщения… Но здесь мои маленькие чувства стали казаться не заслуживающими большого почтения… Здесь мои знания я решил употребить на более полезное дело… Пусть американцы спят спокойно, — я перестал о них думать…

Он засмеялся. Миссис Ребус молчала, опустив глаза.

— Пройдемся, — вдруг сказала она, — мне стало тяжело от вашего рассказа…

— Я немножко удивился, — проговорил он, совсем сбитый с толку. — Я был уверен, что вы не захотите даже дослушать…

— Женщины — странные существа, это правда…

И они медленно пошли по палубе. В окне салона Гусев говорил Ливеровскому:

— Шаг за шагом влипнете, безусловно.

— Ни одного неосторожного шага, ни одного доказательства, товарищ Гусев.

— Случай с портфелем?

— Отрекусь. О портфеле первый раз слышу.

— Свидетельница.

— Грош цена: допросите Александру Алексеевну, она понесет такую бурду, — с ума сойдете…

— Все-таки — придется вам перейти к уголовщине.

— Придется…

— И закопаетесь.

— Никак нет. Вам неизвестно главное — наша цель.

— Узнаю.

— Не успеете.

— Сегодня ночью? — перегнувшись через стол к его лицу, спросил Гусев.

— Скажу «да» — не поверите; скажу «нет» — тоже не поверите…

— Правильно. Так как же, стоит посадить на пароход наряд милиции?

— Искренно говоря — нет: тогда мы отложим дело, свернемся.

— Выпьем! (Чокается.) Мистер Лимм, стоя спиной к перилам, кивнул на окно салона и сказал Педоти: — Любопытно, что они пьют?

— Что-то белое и едкое.

— И ведь с аппетитом, мистер Педоти.

Педоти вздохнул. Из другого окна салона, где за столом завтракали москвичи, высунулся писатель Хиврин и помахал рукой иностранцам:

— Водка, водка… Присаживайтесь к нам, мистеры…

— Ну их к черту! — Гольдберг схватил руку Хиврина. — Честное слово, опасно, товарищи…

— Со мной не бойся… Я должен изучать европейцев: часть моего романа происходит в Европе… (Другой рукой схватил за спину пасынка профессора Самойловича.) Казалупов, скажи им по-английски…

— Алле, тринкен, тринкен, — опять зовет Хиврин. — Водка!

Лимм и Педоти переглянулись:

— Мне кажется — неудобно, нужно пойти, мистер Педоти.

— Сегодня воскресенье, я бы не хотел начинать мою поездку с безнравственного поступка.

— Но у них пятидневка, воскресенье отменено.

— А… Гм…

На палубе появилась Нина Николаевна. Видимо, она пришла за Зинаидой. Педоти и Лимм, приподняв шляпы, дали ей дорогу и пошли в салон. Нина Николаевна позвала:

— Зина…

Сейчас же окне отодвинулись жалюзи, и выглянула Шура. Женщины некоторое время глядели друг на друга…

— Здравствуйте, Александра Алексеевна…

— Здрасте, Нина Николаевна…

— Ищу Зинаиду…

— С отцом прохаживается… Вы скоро слезаете?

— Мы едем до Астрахани…

— Интересно! — Шура сразу чем-то отдаленным стала похожа на козу. Нина Николаевна — спокойно: — Александра Алексеевна, я не покушаюсь на ваше счастье. Мне больше, чем вам, тяжела эта встреча…

— Чего?

Нина Николаевна ушла. Снова, обогнув пароход, появились миссис Ребус и Хопкинсон, строго поблескивающий очками.

Он говорил:

— Почему только человек с белой кожей должен считать себя хозяином мира? Желтых, красных, черных — численно больше. В нас точно такой же процесс пищеварения, нам так же повинуются машины… Белые — хозяева, мы — рабы. Белые овладели энергией, изобрели машины, построили семнадцатидюймовые пушки и завладели рынками… Мы говорим — спасибо и берем свою часть…

— Мистер Хопкинсон, вы — ребенок, которого учат разбойничать.

— Учат справедливости…

— За эти две недели в ушах трещит от неразрешимых вопросов… Вон те (указывает на корму) едят черный хлеб с луком и решают мировые проблемы; у самих нет сапог и не заштопаны лохмотья… Разве возможна жизнь без комфорта? Зачем тогда жить? И высший комфорт, который мы позволяем себе, — это наши предрассудки. Они охраняют нас от грязи и злословия, как зонт от дождя… А вы вздумали посягнуть на наши предрассудки. Зачем?.. Если бы стали утверждать, что по воскресеньям не нужно ходать к обедне и петь гимнов, или что Дарвин прав, ведя род человека от орангутанга, — на вас бы обрушились с такой же энергией… Вы мечтаете о мщении, а у нас горько сожалеют о вашем отъезде… Уверяю вас, Америка слишком высоко ценит ваш гений, чтобы не загладить какой угодно ценой эту размолвку…

— Я немножко не понимаю, — сказал Хопкинсон, — менее всего понимаю вас…