Необычайные приключения на волжском пароходе

— О, вы плохо знаете американских женщин. Мы старимся, сожалея о неиспользованных минутах счастья, этой ценой мы покупаем комфорт. Тысяча демонов закованы в нас, но все же не так крепко, как это принято думать. Под надменной маской мы медленно сгораем от желания сбросить тесную одежду предрассудки… Хотя бы на час в жизни… Хотя бы одного из тысячи бесенков выпустить на свободу…

Она сказала это просто и замедленно, как женщина, без стыда раздевающаяся перед мужчиной. Хопкинсон мучительно подавлял в себе то, что неминуемо должно было возникнуть в нем от слов и близости этой женщины. Затылок его налился кровью:

— Вы так же откровенны со своей собакой, мне представляется, миссис Эсфирь…

— Нет, мистер Хопкинсон, этих мыслей я не поверяю даже моей собаке… (Он откинулся как от удара.) Самое соблазнительное в вас то, что вы взрослый ребенок… (Засмеялась.) Вы поняли: настал мой час в жизни… Я захотела быть голой перед единственным человеком… Не стоит думать почему. Желание… (Хопкинсон поднес руку к лицу, очки его упали за борт.) Так будет свободнее, без очков… В тумане…

— Или вы…

— Нет, не лгу, я не слишком развратна. Возьмите мои руки. (Он схватил ее руки,) Ледышки? Вот что значит — раздеваться перед мужчиной…

— Миссис Эсфирь… (У него стучали зубы.) Хотя бы для того, чтобы не быть сейчас смешным… я уйду.

— Конечно… Я хочу вас видеть владеющим собой. Мы встретимся после заката. Это час покоя…

Хопкинсон нагнул голову и пошел, близоруко натыкаясь на стулья. Миссис Ребус не спеша закурила папиросу.

От носа по палубе шли профессор, Зинаида и Нина Николаевна. Профессор громко говорил:

— Нам было очень радостно и хорошо. Представь себе, Нина, я, оказывается, превосходный отец, то есть любящий отец… Это меня удивило…

— Я думаю, нас не выгонят из салона. Зинаида хочет есть…

Поморгав, профессор спросил робко:

— А мне можно с вами пообедать?

— Нет, — спокойно ответила Нина Николаевна. — Это может быть понято превратно…

— Мне несколько тяжело от твоей слишком… рассудительности, Нина.

— Я не могу разговаривать как любовница.

— Понимаешь… (они уже входили в дверь салона) какой-то нужно сломать ледНизким басом заревел пароход и начал поворачивать к берегу… В окна салона стали высовываться пассажиры.

Хиврин, отмахивая со лба мокрые волосы: — Что это такое? Какая остановка?

Мистер Лимм — лоснясь улыбкой: — Русский водка, хорошо… Будем покупать водка…

Казалупов: — Мне сообщили, на этой остановке яйца — рубль восемь гривен…

Хиврин: — Вылезаем… Мистер Педоти, яйца, яйца покупаем.

Мистер Педоти: — Мы все покупаем…

Мистер Лимм: — Ура, русский Волга!

Стоявший у борта Парфенов указал на приближающийся, берег:

— Бумажная фабрика, махинища… Два года назад: болото, комары… Понюхайте — воняет кислотой на всю Волгу. Красота! Двести тонн целлулозы в день… Это не жук чихнул…

Плыли теплые берега. Плыли тихие облака, бросали тени на безветренный простор воды, всегда прегражденный лазурной полосой. Нешевелящиеся крылья чаек отсвечивали зеленью; то одна, то другая падала за кормой в пенный след парохода.

Влажный ветер трепал скатерти, облеплял ноги у женщин, разглаживая морщины, вентилировал городскую гарь. Солнечные зайчики играли на пивных бутылках. Дрожали жалюзи. Босой матрос мыл шваброй палубу.

Волга ширилась. Берег за берегом уходили в мглистую даль. На воде, такой же бледной, как небо, лежали плоты, — от волн парохода они скрипели и колыхались, покачивая бревенчатый домик с флагом, где у порога в безветренный час кто-то в линялой рубашке играл на балалайке.

Шлепал колесами желтый буксир, волоча из последних сил караван судов, высоко груженных досками, бревнами, серыми дровами. Близко проходила наливная баржа с нефтью, погруженная до крашенной суриком палубы. В лесистом ущелье дымила железная труба лесопилки, по склону лепились домики, и на горе за березами белела церковь с отпиленными крестами.

Странным после городской торопливости казалось неторопливое движение берегов, облачных куч над затуманенной далью, коров, помахивающих хвостами на отмели, мужика в телеге над обрывом… Хотелось — быстрее, быстрее завертеть эту необъятную панораму…

Но ветер ласкал отвыкших от ласки горожан, распадались набитые на мозг обручи черных забот, и откуда-то (что уж совсем дико) появлялось забытое давным-давно ленивое добродушие… Появлялся неестественный аппетит. На остановках покупалось все, что приносили бабы из съестного, пироги с творогом и картошкой, яйца, топленое молоко, ягоды, тощие куриные остовы…

Переполненная впечатлениями была лишь верхняя палуба. Нижней четвертому классу — было не до того: она опоражнивалась на каждой остановке, — вываливалось по нескольку сот мужчин и женщин и столько же впихивалось, в лаптях, с узлами, сундуками и инструментами, в тесноту и селедочную вонь.

Капитан уныло посматривал с мостика на эти потоки строителей. На сходнях крутились головы в линялых платках, рваные картузы, непричесанные космы, трещали корзины, сундучки, ребра. Два помощника капитана сбоку сходен надрывались хрипом:

— Предъявляйте билеты, граждане! Куда прете без очереди!