Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

Дмитрий Болеславович поправился окончательно, приступил к работе. Ему, как тогда полагалось, оплатили его жалование за одну неделю, остальное время он болел за свой счёт. Одновременно с выздоровлением он решил осуществить свою идею о приобщении себя и Бори к настоящему ремеслу. Следует заметить, что эта идея являлась не столько блажью, как её довольно неделикатно окрестила Анна Николаевна, а скорее, проявлением интеллигентской растерянности и непонимания действительной сущности и содержания советской власти. Люди уже поняли, что советская власть – власть рабочих и крестьян – надолго, может быть, навсегда; что самым почётным человеком в стране стал рабочий человек, в их понятии мастеровой. Ещё не осознав того, что в этом новом государстве всякий трудящийся на благо народа заслуживает почёта, они стали каким-нибудь образом стараться походить на этого ранее ими не очень-то уважаемого мастерового хотя бы внешне.

Конечно, так думали далеко не все интеллигенты; многие, работая по своей специальности честно и добросовестно, считали, что их труд ничуть не хуже труда любого рабочего, таким был, например, инженер Стаканов. Но, к сожалению, были и такие, как Борин дядя. На своей службе в здравотделе он делал немало, пользовался авторитетом, но считал, что его работа «не пролетарская».

Надо сказать, что в известной мере такому восприятию новой власти, а ведь для многих интеллигентов того времени, имевших за плечами много лет труда, советская власть, существовавшая менее пяти лет, действительно была новой, способствовало не совсем правильное отношение многих её представителей к работникам умственного труда. Довольно часто слово «интеллигент» являлось чуть ли не оскорбительным словом, таким же, пожалуй, как и «офицер». Очень уж много от этих прислужников бывших хозяев довелось натерпеться и рабочим, и крестьянам. Да и на самом деле, среди интеллигентов было ещё немало людей, воспринявших существование новой власти только формально и с сожалением вспоминавших прежние дни, когда их положение было несравненно лучше, чем сейчас.

Так высказывались многие знакомые Дмитрия Болеславовича, посещавшие его дом. Их рассуждения Боря слышал не один раз, но никогда не слышал, чтобы дядя им поддакивал. Тем не менее он всё-таки решил приобщить к ремеслу, к физическому труду себя и своего племянника. Почему-то было выбрано для этого дела ремесло сапожника. Дядя Митя проникся убеждением, что его, бывшего дворянина, бывшего эсера, могут арестовать без всякого повода, как это было в последний раз. И не всегда этот арест может так благополучно закончиться. Ведь вот, их-то отпустили, а бывший адвокат Красинский, которого он хорошо знал (так, оказывается, звали старика, записка которого была отобрана у Бори Казаковым, о чём он дяде тогда так и не сказал), и этот незнакомый черноусый весельчак так и не вернулись, а говорят, были сосланы куда-то на Соловки. Что с ними будет там, неизвестно. Дмитрий Болеславович не вдавался в сущность вины этих людей, да он и не мог знать, в чём они обвинялись, но знал, что это были люди, как тогда говорили, его круга и что, следовательно, его самого могла постичь подобная участь. И вот он наивно полагал, что знание, а впоследствии, может быть, и работа по изученному ремеслу уберегут его и ближайших родственников от подобного ареста.

Между прочим, лет через двадцать после этого события Алёшкин узнал от Анны Николаевны, что арест дяди Мити был совсем не случайностью, а явился следствием того, что кинешемское ЧК узнало об организации контрреволюционной группы, связанной с Савинковым и возглавлявшейся адвокатом Красинским. В эту группу Московская организация направила своего связного, по всей вероятности, это и был молодой человек, так весело державший себя в тюрьме. ЧК, стараясь выловить всех членов этой организации, решила арестовать всех, кто так или иначе был знаком с Красинским, в это число попали и Стаканов, и дядя Митя, ни о каком заговоре не помышлявшие. Казакову и другим работникам уездного ЧК пришлось немало потрудиться, пока они сумели распутать весь этот клубок.

О причине ареста Анна Николаевна узнала вскоре после освобождения мужа от Николая Васильевича, но, конечно, ни ему, ни тем более Боре тогда ничего не сказала.

Но мы слишком далеко забежали вперед, вернемся-ка опять в 1922 год.

Итак, дядя Митя решил стать сапожником и выучить этому ремеслу своего племянника. Анна Николаевна явно насмехалась над этой затеей. Она, пожалуй, лучше всех в этой семье понимала, что это дело пустое, и не возражала только потому, что не хотела спора и шума; она надеялась, что оно естественным путём сойдёт на нет.

Так, оно, впрочем, и случилось. Давая своё согласие на обучение Бориса у сапожника, она, однако, заявила:

– Ну что же, сапожником – так сапожником, но только пусть будет грамотным сапожником, и вместе с обучением ремеслу пусть хорошенько учится и в школе. Конечно, он должен продолжать и все домашние дела, которые делал до сих пор, иначе всё ваше сапожничанье полетит к чёрту!