Необыкновенные москвичи

Старый писатель выпил рюмку коньяка, взял пальцами кусочек сыра и жевал с отсутствующим видом.

— Все у нас делается наспех, в последнюю минуту, — сказал кинодраматург, дождавшись своей очереди. — Вчера я еще понятия не имел, что ему... Сегодня утром — пожалуйста вам! — звонок из комитета: вы включены в делегацию, выезд на следующей неделе. А у меня куча дел, на Ленфильме запускается сценарий...

В его глазах была невысказанная просьба: отзовитесь же, неужели вам совершенно безразлично, включили меня в делегацию или нет!

— Тамара! — позвал официантку романист; он всех здесь знал и все знали его. — Дайте мне еще сто, и не больше, ни-ни... И чего-нибудь... осетринки, что ли... Кстати, Коля, — он повернулся к Уланову, — ты не в редсовете «Советского писателя»? Есть у меня идея переиздать одну мою повестуху.

— Нет, я уже давно не в редсовете, — сказал Уланов. — И рад бы поспособствовать, но вот...

— Мою картину в Карловых Варах вне конкурса покажут, — сказал драматург. — Она уже демонстрировалась на фестивале в Венеции, неплохо, кстати говоря, прошла. «Унита» о ней писала. А вообще в Карловых ожидается большой парад.

Он все требовал внимания к себе — какого угодно, но внимания; он удовлетворился бы, наверно, одним каким-нибудь восклицанием, вроде: «О! Да что вы!», и его утешили бы несколько слов участия, пусть даже неискреннего. Уланов догадывался: этого литератора мучила неуверенность, хотя успех вместе со Сталинской премией пришел к нему давно и его имя часто упоминалось в газетах. Но он все еще как бы доказывал, что имеет право на свой успех.

— Ума не приложу, как я успею собраться, — сказал он. — А тут из Ленинграда звонят каждый вечер: поправки, актерские пробы — подумать некогда.

Николай Георгиевич не ответил — прямо к ним двигался высокий, грузный человек в сером костюме с Золотой Звездой Героя на пиджаке. Ростом и всей своей размашистой, уверенной повадкой он вдруг напомнил Уланову командира полка, в котором Уланов служил, выйдя из госпиталя в последний год войны; тот его командир, правда, носил очки... Наткнувшись по дороге на свободный стул, человек со звездой тяжело сел. И Уланова потянуло встать, подойти и доложить о себе — именно доложить по всей форме: «Рядовой Уланов! Разрешите обратиться...»

Теперь все, что было связано с теми далекими годами и событиями — ужасными, а в редкие часы необыкновенно, неповторимо счастливыми, — с людьми, вместе с которыми Уланов воевал, сделалось для него источником особого чувства, родственного религиозному. Постепенно, будто покрываясь пеплом, смягчалось в его памяти жестокое, грубое, грязное, и все жарче разгоралось, когда он вспоминал о людях на войне, подвижническое, бескорыстное, человеческое. За четыре военных года он узнал всю — он мог поклясться в этом, — всю главную правду о жизни, и он стал писателем только потому — он один про себя понимал это, — только потому, что, вернувшись с войны, ему было о чем рассказать, а вернее, прокричать. И, пожалуй, ничем так не дорожил Уланов, как сознанием, что и он отслужил положенное ему вместе с другими, отслужил, как все, — может быть, не вровень с лучшими, но вблизи лучших — ныне он не мог бы повторить это о себе.

Со своим тогдашним командиром полка он — солдат Уланов — говорил только один раз, когда явился к нему на НП с донесением от ротного. И получил от него для передачи в роту приказ, запомнившийся от слова до слова, — благо, приказ был коротким: «Переправляться на подручных средствах. Мы прикроем огнем. Обедать будем на том берегу. Двигай, дружок!» — вот и весь был разговор. Этот командир полка — немолодой, спокойно-доброжелательный, отдававший приказы так, что и сомнений не возникало в их правильности и выполнимости, — понравился тогда Уланову. И он поймал себя сейчас на мысли: а хорошо бы и сегодня, спустя двадцать с лишком лет, получить точный приказ: как ему, Уланову, действовать в жизни дальше. Уланов даже повеселел — таким его желание было искренним и таким, разумеется, нелепым... Человек со звездой между тем заказал коньяк, вылил его весь из графинчика в бокал и, запрокинув голову, не отрываясь выпил.

«Молодцом! — одобрил Уланов. — Я бы так не смог. Орел!.. А интересно, где этот герой сегодня командует, что делает?.. В отставке уже, наверно... Сидит по праздникам в президиумах, ездит в гости к пионерам...»

Уланов, налив и себе рюмку, выпил.

«А где я сам сегодня? — спросил он себя. — И что со мною самим — похоже, что тоже в отставке?..»

Кинодраматург проверил поданный официанткой счет и оставил ровно десять процентов на чай, но уходить медлил — он был обижен, и ему хотелось досадить невнимательным, занятым только собой собеседникам.

— Не люблю ездить с большим багажом, багаж — проклятие! — решительно высказался он. — Но, с другой стороны, черный костюм очень может пригодиться. Как-никак международный смотр... Кого там только не будет!

Он чувствовал, что говорит неладно, неумно, и потому обижался еще сильнее.

— Мне сказали, что приедет много официальных лиц, президент республики.