Необыкновенные москвичи. Красная ракета. Ночь полководца

— Из дома часто пишут? — спросил старший политрук, словно не замечая тона Кулагина.

— Пишут... Как же — пишут... — В темноте белели круглые глаза солдата. — Разрешите узнать, товарищ комиссар: может, и пособия семье не выдадут?

— То есть как не выдадут? — не понял Лукин.

— Потонем мы здесь до одного, никто и не узнает, куда я девался... Может, в плен попал.

— В полку дознаются, — сказал Двоеглазов.

Внезапно из расположения немцев донесся тот же протяжный крик — несколько правее, чем раньше:

— Ива-ан, сдавайся... У нас водка есть...

— Живой еще! — с сожалением проговорил Двоеглазов.

Он быстро приложился к автомату и выпустил оглушительную очередь. В разных местах окопа также засверкали слепящие огни выстрелов. Но едва они отгремели, вновь послышался голос, недосягаемый, неуязвимый, словно издевавшийся над стрелками:

— Ива-ан, у нас хорошо! Хлеба дадим...

— Рядом ходит, а не ухватишь! — с жестокой тоской сказал Кулагин.

Он не признался старшему политруку, что семья его совсем недавно уменьшилась. Умерла в эвакуации дочь, и в этом, как и в том, что ему самому недолго, вероятно, осталось жить, были виноваты немцы. Его напряженная, трудная ненависть к ним стала как бы свойством характера, окрасив в свой цвет отношение Кулагина ко всему окружающему. В целом мире он не видел уже ничего, что не заслуживало бы осуждения или насмешки.

— Достать провокатора трудно... Наугад бьем, — согласился Двоеглазов.

— Достанем... Мы же его и достанем, — произнес комиссар убежденно и двинулся по окопу.

Подождав немного, Кулагин пробормотал:

— Посмотрю, как ты его достанешь...

И точно в подтверждение прозвучало из темноты:

— Сдава-айся, Ива-ан! Выходи-и!

Некоторое время солдаты еще палили по немцу, потом перестали. Монотонный и поэтому особенно досаждавший крик долго еще летал над окопом, возникая то справа, то слева... А рядом однообразно плескалась вода, ударяясь в насыпь, стучали, будто дождь, капли. Светлый рог луны выполз из-за бруствера и слабо посеребрил мокрую землю.

Вернувшись к себе после обхода позиции, Лукин созвал коммунистов. Их вместе с ним собралось всего шесть человек. Комиссар заканчивал уже недлинную речь, когда Уланов, посланный с поручением, спустился по скользким ступенькам в блиндаж.

— ...Я не знаю, когда нас сменят... — услышал он Мягкий, профессорски округлый голос старшего политрука. — Может быть, это произойдет сегодня же ночью... Может быть, завтра... Я знаю лишь, что мы должны продержаться...

В блиндаже горел единственный электрический фонарик. Он лежал на столе, и несильный свет его был вертикально устремлен вверх. Вокруг прямого синеватого луча толпились невидимые люди. Лишь иногда поблескивало стеклышко в очках Лукина да видны были чьи-то пухлые руки с подсохшей на ногтях землей.

— Нам особенно трудно потому, — продолжал комиссар, — что многие наши люди впервые участвуют в бою. Не обтерпелись еще, не обстрелялись. И мне кажется, что на нас... — Он помолчал и поправился: — ...в первую очередь на нас лежит ответственность за их поведение под огнем... Но когда и где коммунисты уклонялись от ответственности? — Лукин проговорил это не только для других, но также себе самому. И оттого, что слова, которыми он мысленно себя подбадривал, были произнесены вслух, их убедительность удвоилась для него.

— Когда мы боялись ответственности? — повторил комиссар.

И что-то перехватило дыхание Николая; странная легкая дрожь возникла в нем, и он слабо ахнул от восхищения.

— ...Как видите, я не сказал вам ничего особенно нового, — закончил Лукин. — Пока подкрепление не пришло, мы должны надеяться только на себя и на то, что мы — коммунисты... Пусть в самую тяжелую минуту каждый из нас вспомнит одно слово: «Партия». С ней мы непобедимы.

Он умолк и кашлянул

— Кто хочет взять слово? — спросил он изменившимся, тихим голосом.

Бойцы задвигались, но молчали. Человек с пухлыми отечными руками потрогал пальцем тыльную сторону своей левой кисти, и на ней остались вмятины.

— Я не вижу вас... — проговорил комиссар. — Кто просит слова? Ты, Петровский?

— Все ясно, товарищ старший политрук, — спокойно ответил боец с пухлыми руками.

— В третьем взводе одному мне трудно, — произнес кто-то в темноте. — Не хватает меня на всех... Ну, ничего... Хорошо бы еще гранат нам подкинуть... Поизрасходовались мы.

— Дадим гранат, — пообещал комиссар.

Поодиночке, протискиваясь в узкую дверь, люди разошлись. Лукин погасил фонарик и тоже вышел из блиндажа; следом поспешил Уланов.

Окоп был залит бенгальским холодным светом ракет. Их сериями немцы посылали в небо, и они повисали там, как гигантские лампы. Отчетливо, до деталей видны были теперь белые березовые стволы, подпиравшие стенки, мокрая глина бруствера; помертвевшие лица людей, копошившихся у бойниц... Крохотная шляпка гвоздя, на котором висел чей-то противогаз, горела не сгорая.