Необыкновенные москвичи. Красная ракета. Ночь полководца

Тишина продолжалась уже довольно долго. Стрельба на флангах также прекратилась, и стало слышно, как журчит вода, подбирающаяся к окопу, чавкают по лужам сапоги, падает комок земли с бруствера. Неопределенный, прерывистый шум доносился из немецкого расположения — там, видимо, готовились к новому нападению, Лукин медленно проходил мимо темных фигур, стоявших или сидевших у своих бойниц. Он слышал обрывки случайных речей, но голоса солдат смолкали при его приближении. Иной раз старший политрук заговаривал первым — ему отвечали односложно, как незнакомому. Так оно, впрочем, и было: Лукин мало знал своих бойцов, прибывших в большинстве с пополнением в самый канун боя, и они не знали его. Комиссар догадывался тем не менее, что люди чувствуют себя попавшими в западню. И он с неясным упреком подумал о Горбунове, словно тот намеренно покинул его здесь одного. Ибо слишком грозным было сознание ответственности, целиком теперь лежавшей на Лукине.

Остановившись у пролома в бруствере, развороченном снарядом, комиссар выглянул наружу. Над ровной, иссиня-черной гладью разлива поднялся большой багровый месяц. Его как бы поддерживали на весу тонкие ветки полузатонувших деревьев; в темной глубине воды колебалось его пылающее отражение.

— Красиво как! — прошептал за плечом комиссара Уланов.

Комиссар озабоченно смотрел на волну ленивого прибоя, шевелившуюся почти на уровне его глаз. Вода заметно прибывала и каждую минуту могла хлынуть через пролом.

— Настоящий Рерих... Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина, — проговорил Николай.

Лукин изумленно оглядел юношу. «Уж не шутит ли он надо мной?» — заподозрил старший политрук.

— Что-то очень русское есть в этом раздолье... Что-то из «Слова о полку Игореве»... Ведь правда? — продолжал Уланов.

Как и все защитники окопа, он видел многочисленные опасности, обступившие батальон, но не придавал им значения. С того момента, как он бежал из медсанбата, его не покидало уже восторженное, немного умиленное чувство. Победа над своими слабостями словно ослепила юношу, равно удивлявшегося и самому себе, и окружающим. Его вера в людей была теперь безгранична и не оставляла места для страхов.

— Смотрите, смотрите! — закричал Уланов, показывая рукой, и Лукин быстро оглянулся.

Черная изогнутая коряга, плывшая вдалеке, разрезала надвое отражение лунного серпа; обломанный сук на ней был похож на силуэт человека.

— Как будто в лодке кто-то сидит, — громко сказал Николай, зачарованно вглядываясь.

Лукин круто повернулся к нему, сверкнув единственным стеклышком в очках.

— Ну, вот что... Позовите мне Егорова, командира взвода, — приказал комиссар, так как надо было немедленно укрепить и поднять старый бруствер окопа.

— Слушаю! — выкрикнул с готовностью Уланов.

Лукин и он подходили уже к своему блиндажу, когда неожиданно со стороны немцев донесся протяжный слабый крик:

— Ива-ан! Ива-ан!

В окопе разом все стихло; люди у бойниц замерли, прислушиваясь.

— Ива-ан! Иди к на-ам!.. У нас во-одка есть... — долетел из темноты голос, правильно, хотя и с акцентом произносивший русские слова.

— Вот идиоты! — возмутился Николай.

— Ах, сволочь, соблазняет, — послышалось в глубине окопа.

Лукин торопливо вскинул автомат, и Уланов, следуя примеру комиссара, поднял винтовку. В ту же секунду темная фигура метнулась рядом и закарабкалась по стенке окопа.

— Куда? — крикнул старший политрук.

Боец слегка приподнялся над окопом и сложил рупором руки.

— Фриц, иди к на-ам! У нас русская горькая... Покрепче будет... — раздался пронзительный, звенящий тенор Двоеглазова.

В окопе засмеялись, и кто-то с удовольствием выругался.

— Ива-ан! Не бойся... Хле-еба дадим... — снова прозвучало из мрака.

— У нас са-а-ло есть! — надсадно закричал Двоеглазов.

— Ловко! — фыркнув, пробормотал Николай.

Двоеглазов обернулся к товарищам и торопливо зашептал:

— На голос бейте, на голос...

— Ива-ан, сдавайся... У нас хорошо! — продолжал уговаривать немец.

Блеснули три-четыре вспышки, захлопали выстрелы, и Двоеглазов отчетливо, раздельно произнес:

— Я тебе не Иван, а Иван Иванович.

Лукин повесил на плечо автомат и подошел к бойцам.

— Хорошо побеседовали, товарищи! — сказал он.

— Обменялись мнениями, — отозвался Двоеглазов.

— Провоцируют они нас, — продолжал старший политрук. — Видно, самим солоно приходится.

— Да и нам не сладко, — сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое частое дыхание солдата. — Поглядите, товарищ комиссар... — кивнул он на противоположную стенку окопа.

Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший лимонный месяц. Быстрые струйки воды вились по насыпи; набухали, поблескивая, бесчисленные капли.

— У вас большая семья? — спросил комиссар.

— Небольшая, — неохотно ответил Кулагин.

— Кто же именно?

— Сыновья у меня... Двое...

— Вот выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей, — сказал Лукин.

— Понятно... Нам уже объясняли, — сумрачно проговорил Кулагин.

«Почему он злится?» — огорчившись за комиссара, подумал Николай. Ему так хотелось, чтобы все в эту ночь хорошо, доверчиво относились друг к другу.