Необыкновенные собеседники

Во всех редакциях московских газет и журналов-еженедельников звали его Капитаном. Он и откликался на обращение Капитан. Столько легенд ходило о нем и столько небылиц он сам о себе рассказывал, что невозможно было бы разобраться, что правда и что вымысел в рассказах о нем. Говорили (да Капитан и сам подтверждал), будто в молодости он плавал на каких-то судах, объездил весь мир. Чугунная Нога знал иностранные языки — английский, французский. Стоило назвать при нем любой большой портовый город мира —он оживлялся и безошибочно перечислял все кабаки этого города. Раза два на выборку его проверяли. Оказывалось, что в кабаках он не ошибался. Он мог бы составить справочник по всем мировым кабакам. Ему верили, когда он сознавался, что ничего другого в портовых городах не видел.

Было ему лет сорок. Гологоловый, небольшого роста, тучный, он говорил тенорком, общителен был до чрезвычайности, светлые глазки так и светились редкостной добротой. Капитана любили, но остерегались его протеза — «чугунной ноги», подшучивали над ним, знали, что он честен, добр, отличный товарищ — и что было редкостью — в обращении джентльмен.

Капитан когда-то принадлежал к окружению Куприна, и старики петербуржцы охотно вспоминали шалости Капитана в этой компании. Рассказывали невероятную историю: в самом центре дореволюционного царского Петербурга, на углу Литейного и Невского, изрядно выпившая компания Куприна купила у продавца детских воздушных шаров всю его разноцветную, рвущуюся из рук гроздь шаров. Именно Капитану пришла К голову мысль поднести спичку к одному из шаров. В многолюдном центре Петербурга раздался оглушительный взрыв, вспыхнуло пламя, пылающие воздушные шарики взметнулись в воздух. Можно себе представить переполох, панику и суетню полицейских чинов на Невском проспекте! Виновников во главе с Куприным тотчас же потащили в полицию. Им удалось отделаться объяснениями, что шары были подожжены папироской — случайно.

С пьяных глаз Капитан иногда забывал как следует пристегнуть свою «чугунную ногу». Как-то мы с ним переходили тогда еще торцовую мостовую на Тверской напротив нынешнего гастронома № 1. И вдруг, о ужас! У Капитана из брюк вываливается его нога — он забыл ее пристегнуть! Весь напрягшись, я еле удерживаю его от падения. Посреди мостовой мы мешаем всему движению. Извозчики объезжают нас, ругаются. Мальчишки, да и не только мальчишки, сбегаются со всех сторон поглядеть на толстого дяденьку, потерявшего свою ногу.

Посчастливилось остановить извозчика, взвалить на него сначала беспомощного без второй ноги Капитана, потом его потерянную «чугунную ногу». При ближайшем рассмотрении нога оказалась совсем не чугунной. Но черт ее знает из чего была сделана — обеими руками я с трудом поднял ее. _;

Капитан не писал ни очерков, ни статей — он был репортером. О нем говорили, что он узнает о событиях за день до того, как они случаются. Но репортаж он давал какой угодно — спортивный, экономический, бытовой. И, как правило, у него все было проверено. При всей склонности его рассказывать небылицы в редакции знали, что на Капитана можно всегда положиться. Он брал интервью у дипломатов, актеров, общественных деятелей — и случая не было, чтобы что-нибудь переврал.

Анекдоты о Капитане рассказывались в его присутствии. Это был добродушнейший человек!

В пору моей бездомности Капитан предложил мне пожить у него. Жил он в помещении бывшей гостиницы «Боярский двор», превращенной в какое-то общежитие,—на Старой пдо-щади вблизи Ильинских ворот. Комната была у него довольно большая с глубоким альковом. Я спал на диване возле письменного стола и каждую ночь слышал, как, укладываясь спать, Капитан швыряет свою чугунную ногу под кровать. Не всегда по утрам удавалось ему разыскать ее — нога терялась среди множества какого-то хлама. И тогда раздавался печальный тенорок Капитана:

— Миндлинчик, посмотрите, пожалуйста, под кроватью, где там моя нога? .....

Над маленьким рабочим столом висела полка с сойкинским изданием Киплинга. Никаких других книг у Капитана в комнате не было. Но Киплинга он читал на ночь, даже когда приходил домой пьяным.

Ему была знакома вся Москва. Это он ввел меня к художнику Георгию Якулову, который его любил и сам дружелюбно рассказывал в присутствии Капитана истории его похождений. Любил его и Кольцов. Капитан почему-то называл его «коль-цевизмом», подобно тому, как Алексея Николаевича Толстого называл «рабоче-крестьянским».

«Рабоче-крестьянским графом» — Толстого, собственно, назвал Маяковский. Прозвище это на время стало крылатым. Но Капитан сократил его и, по крайней мере, в двух редакциях — «Накануне» и «Огоньке» — Толстого (разумеется, за глаза) называли просто «рабоче-крестьянский». Любил так называть его и Кольцов.

Двадцатые годы были годами расцвета Капитана Чугунной Ноги. Долгие годы мы с ним вообще не видались,— думаю, что жилось доброму и уже старому Константину Георгиевичу нелегко. Изредка то там, то здесь я встречал его немудреные заметки за подписью «К. Григорьев».