Необыкновенные собеседники

Писатели помоложе и вовсе ничего не знают о старой Малеевке. Не знают они и о втором — деревянном — доме, построенном Литфондом в середине тридцатых годов. Мы называли его крольчатником. Но и этот второй дом вместе с лавровской дачей был уничтожен гитлеровцами. И только потом уже построили роскошное с колоннами здание современной Малеевки, редко кому из московских писателей неизвестное.

В первое лето моей жизни в Малеевке Паустовского в ней еще не было. Но несколько позднее он тоже стал малеевским патриотом. Малеевка с ее лесистыми холмами, певчими лесными речушками в глубине заросших оврагов, с хрустальной ее тишиной и пахнущими сеном лугами, разумеется, не могла не полюбиться ему. В старом малеевском доме на бывшей даче

Лаврова я Паустовского не помню. Но в доме-крольчатнике ой был единственным, кто не ворчал и не возмущался порядками дома. Директором был простодушный, невежественный человек, бог весть по чьему произволу ставший хозяином тогдашней Малеевки.

Человек этот в годы гражданской войны вступил в партию, но нигде и никогда не учился, однако приобвык к начальственным постам. На свои отношения с писателями он смотрел, как на отношения начальника с подчиненными. До того, как и что пишут писатели по своим комнатам, ему, слава богу, не было дела. Но на всякий случай относился к писателям с нескрываемой подозрительностью: если не мог проследить за их работой — писанием, то бдительно следил за их поведением, «дисциплинкой», как он выражался. Появление того или иного писателя в нетрезвом виде директора не смущало. Это он считал простительным — и сам любил выпить и не раз, еле держась на ногах, надвинув кепку на самые брови, обходил дозором коридоры «творческого крольчатника».

Пьянство в крольчатнике не считалось нарушением «дисциплинки». Но не дай бог, если кто-нибудь запаздывал к обеду и задерживал официанток. Еще хуже, если, заработавшись, жег в своей клетушке электричество до утра либо совершал другой такой же «несоветский» поступок! Провинившийся писатель получал тогда выговор в лучшем случае с глазу на глаз. Но куда чаще директор «срамил» виновника публично в столовой. А бывало, вывешивал напечатанный на машинке приказ с выговором и угрозой при повторении проступка «выписать писателя такого-то из дома». Имя писателя для директора не имело никакого значения. Вряд ли он даже слышал когда-либо о ком-либо из живших в «руководимом» им писательском доме. Писатели для него были все равны. Делил он их только на смирных и не смирных. Всякое проявление излишней деликатности к писателю считал «интеллигентским слюнтяйством». Слово «интеллигент» в его устах было ругательным словом. Осуждая кого-либо из писателей, он говорил с презрением:

— Да какой он писатель! Это ж не писатель, это ж какой-то интеллигент!

Обкрадывали Малеевку неописуемо. Только позднее стало известно, что. следя за «дисциплинкой» писателей, незадачливый директор и не замечал, что служащие малеевского дома бесстыже выносят из дома корзины уворованного добра. Кормили нас тогда из рук вон плохо, подчас даже голодно. В столовой то и дело вспыхивали протесты. Мы пробовали жаловаться ди-3 т

ректору... Но жалобы и протесты выводили его из себя. Директор считал поведение жалобщиков «несоветским», стыдил их, «срамил».

— Еда вам не нравится? А между прочим, мы на гражданской войне и такой еды не имели... И ничего. Не жаловались. Воевали!

Постельное белье на кроватях в Малеевке долеживалось до цвета некрашеных досок пола. Когда на это указывали директору, он смотрел невинно укоряющим взглядом и вновь напоминал о гражданской войне:

- А у нас в окопах и таких простынь не было. И ничего. И без простынок воевали за советскую власть!

Писались безответные коллективные жалобы в Литфонд, ругали директора, протестовали...

И только Паустовский заменял справедливое возмущение спасительной иронией. С неизменным юмором он повторял «афоризмы» директора и безропотно переносил неудобства. Он попросту умел их не замечать. В том, что всех злило и возмущало, Паустовский видел прежде всего смешное. Директор скорее его потешал, чем злил.