Необыкновенные собеседники

Мате Залка пытался всех успокоить и, чтобы отвлечь от жу-ка-древоточца, принимался, немилосердно коверкая русский язык, рассказывать анекдот, в котором самым смешным был русский язык рассказчика...

Паустовский продолжал писать у себя, словно шум, крики, возгласы возмущения, смех не доносились до него сквозь тонкую дощатую дверь, кстати сказать, даже и не окрашенную.

Он был неуязвимо сосредоточен.

Буданцев в шутку называл его Паустини.

— У Паустини здорово развит профессионализм писателя. Так умели работать Бальзак, Золя, Достоевский. Запомните мои слова: Паустини напишет целую полку книг!

Буданцев об этом говорил с завистью.

Талантливый писатель, он был отчаянным лентяем, но любил рассуждать о писательской трудоспособности. Чуть ли не о всех русских писателях XIX века знал, кто из них по скольку часов в день мог работать.

IV

Четыре года — с 1932 по 1936 — мы с женой жили в ныне уже не существующем Страстном монастыре.

Розовый монастырь стоял в самом центре Москвы на нынешней Пушкинской площади, где теперь сквер с фонтанами и памятник Пушкину, перенесенный сюда с Тверского бульвара.

Наша «келья» — она когда-то была одной из келий женского Страстного монастыря — очень нравилась Паустовскому.

Не слишком, правда, было светло. Солнечные лучи даже в самые ясные летние дни не просачивались сюда. Зимой электричество горело с утра, но летом келья ублажала прохладой: два окна ее выходили в затененный деревьями монастырский двор. Тут забывалось и не верилось, что ты в центре Москвы и что за толстыми монастырскими стенами громко кипит огромная площадь.

Бывшую келью, довольно просторную, превратили в уютную однокомнатную квартиру с прихожей, кухонькой и даже с кое-чем прочим, необходимым в жилище.

Стены были заставлены книжными шкафами, и Татьяна Львовна Щепкина-Куперник — очень известная когда-то писательница, ко времени нашего с ней доброго знакомства маленькая, милая седая старушка — называла нашу квартирку жилым книжным шкафом.

Но еще больше, чем жилой книжный шкаф, умиляла ее удивительная кошка Евлалия, поражавшая всех способностью так интонировать свое мяуканье, будто она и впрямь разговаривала с моей женой, будто не только отвечала на вопросы, но даже и задавала их на своем кошачьем языке. Евлалия, воспитанная женой, прославилась среди всех наших друзей и знакомых как кошка необыкновенного ума. Да, кстати, и внешность у нее была необыкновенной для кошки: пушистая шерсть совершенно тигровой окраски!

Восхищала Евлалия и Паустовского. И разумеется, он незамедлительно назвал ее «изумительной кошкой».

«Изумительность» в устах Паустовского — наивысшая степень похвалы человеку, книге, пейзажу, животному.

В самом Паустовском изумительно развито чувство товарищества. Вот уж на кого можно всегда Положиться в момет беды!

В келье Страстного монастыря я заболел воспалением легких. В лишенном солнца жилище лечение подвигалось трудно. А между тем это было четвертое или пятое воспаление легких в моей жизни. Врачи предложили поскорее перевести меня в больницу. Паустовский стал хлопотать. Директором Детизда-та и общим другом «детских» писателей был тогда Николай Александрович Семашко, старый большевик, сподвижник Ленина и бывший народный комиссар здравоохранения. Паустовский отправился к нему для переговоров об устройстве меня в больницу. Семашко написал записку в больницу, носившую его имя, и Паустовский принес эту записку моей жене, а вместе с запиской и деньги, которые получил для меня в Детиздате. Так в результате его хлопот я был помещен в больницу имени Семашко.

Одним из моих соседей в палате оказался могильщик с Ваганькова кладбища — опухший от страшной болезни, бритоголовый, с лиловым лицом, тучный и свистяще вздыхающий.

Распалялось знойное московское лето. В настежь раскрытые окна палаты глядели полные густой зеленой листвы ветви деревьев. Солнечные лучи ударяли в белую стену, у которой стояла кровать могильщика. Умиравший могильщик целыми днями сетовал на свое невезенье.

— Вот уж не повезло, так поистине не повезло! Господи, прости мои прегрешения! Надо же такому случиться! В самое что ни на есть золотое время колодой лежать в больнице! Ах, ты горе какое, мать пресвятая богородица! Золотое же время! Весь год ждешь, ждешь эту пору, не дождешься ее! А дождался, и на тебе — лежи тут больной, а там деньги твои зазря пропадают, господи, прости мои прегрешения!

В летние дни ягодного сезона, по словам могильщика, дети что мухи мрут. Только поспевай хоронить их. А детскую могилку не в пример быстрее выкопаешь, чем «взрослую». Раз-два копнул — и готово. А что детская, что взрослая могилка — все одно, все вровень в норму идет. Да и благодарностей, то есть, иначе сказать, чаевых, на детских похоронах перепадает могильщикам больше, чем на похоронах взрослого человека.

— По детишкам, вишь, родители посильней убиваются, чем дети по старикам, или там взрослый народ по взрослым,— объяснял нам могильщик.— Вот и чаевых не сравнить куда больше. Детские похороны куда прибыльней, чем другие!