Необыкновенные собеседники

— На нас слишком много нападок,—снова нахмурился Мейерхольд.— У нас решено больше не вводить к себе наших противников. Я могу разрешить вам посмотреть наши занятия с одним условием. Ваша статья будет дружелюбной по отношению к нам. И после мастерской вы зайдете ко мне побеседовать.

Мне показалось странным такое условие. Вместе с тем очень хотелось получить представление о занятиях биомеханикой, о которых столько тогда говорилось противоречивого. Я сказал Мейерхольду, что если то, что увижу, понравится мне, напишу дружелюбно. В противном случае в «Огоньке» о ГВЫТМе не напишу ничего.

Мейерхольд согласился и показал мне на вход в мастерские.

— Войдите и посмотрите. Все, что надо, увидите. Там сейчас занимаются.

Однако того, что мне было «надо», я не увидел. Я рассчитывал увидеть, вернее, услышать занятия, которые объяснили бы мне, как, какими путями в мастерских Мейерхольда ищут и возвращают театру человека, утраченного старым театром. Ведь именно это и возвещал в своих публичных выступлениях Мейерхольд.

Я вошел в очень большую комнату. Три или четыре молодых человека — один с резко выраженными монгольскими чертами лица — упражнялись на гимнастических турниках. На меня никто из них не обратил никакого внимания. По-видимому, старшим из них был человек с монгольским лицом. Он на мгновенье повернул голову в мою сторону — только затем, чтоб посмотреть, кто вошел,— и снова продолжал упражнения со своими товарищами. Иногда он давал тому или другому короткие указания, советы и продолжал упражняться сам. В тот момент меня меньше всего интересовало качество их гимнастической работы. Я стоял у дверей, смотрел на гимнастов и тщетно пытался найти какую бы то ни было связь между этими занятиями и всем тем, что я уже видел в спектакле «Великодушный рогоносец». А ведь я пришел сюда прежде всего за объяснением «Великодушного рогоносца».

Я не обнаружил никакой связи, не нашел никаких объяснений. Я понял только, что написать смог бы только о своем недоумении. Да, в лучшем случае — недоумении. Но я уже дал Мейерхольду слово, что если не найду возможным написать дружелюбно, то не напишу ничего.

Теперь-то я понимаю, что мое тогдашнее знакомство с уроком биомеханики по Мейерхольду было мимолетно и слишком поверхностно. Конечно, я слишком недолго был на этом уроке, чтобы иметь право судить о нем. В сущности, я пришел на этот урок уже предубежденным против него. В глубине души я даже хотел, чтобы этот урок мне не понравился. Своим неприятным условием Мейерхольд вызвал во мне недружелюбие к ГВЫТМу, стало быть, и к пресловутой биомеханике тоже. Я был вынужден дать ему слово писать о его мастерской либо дружелюбно, либо вовсе о ней не писать. Вот почему в моем настроении, когда я смотрел этот урок, главным было то, что мне уже не хотелось писать о ГВЫТМе. Мейерхольд обозлил меня. Самолюбие молодого журналиста было задето, возмущение нарастало во мне. Был ли бы я на уроке биомеханики долго или недолго, уже не имело значения. Решающим было то, что, едва переступив порог гимнастического зала, я уже чувствовал, что писать о ГВЫТМе не буду. Как я досадую сейчас, что свойственная всем молодым нетерпимость помешала мне без предубеждений обстоятельно и спокойно познакомить_ся с биомеханикой Мейерхольда, хотя бы узнать, что же это такое! Как были бы мы совершенны, если бы в молодости обладали той «мерой вещей», которую обретаем только в высокие наши годы!

Я тихо вышел из комнаты и затворил за собой дверь. Зайти к Мейерхольду и поделиться с ним своими недоумениями? Но все, что он говорил о своем театре и биомеханике, я уже слышал множество раз! Я вспомнил его хмурый взгляд, его подозрительные расспросы о редакции журнала, пославшей меня к нему. Нет, попросту не стану писать! Сейчас, четыре десятка лет спустя, я, конечно, очень жалею, что не воспользовался приглашением Мейерхольда и не зашел к нему со своими недоумениями. Наверняка осталась бы в памяти беседа с гениальным бунтарем на театре! Но я сделал непоправимую ошибку: не задерживаясь, прошел мимо дверей его квартиры.

На следующий день я сказал Михаилу Кольцову, что отказываюсь писать о биомеханике Мейерхольда.

— Почему?

Я поделился своими недоумениями: не вижу никакой связи между пресловутой биомеханикой и спектаклями Мейерхольда. На мой взгляд, все самое значительное, самое удивительное в «Великодушном рогоносце» не имеет ничего общего с биомеханикой, которую пропагандирует в своих выступлениях Мейерхольд. Спектакли его — сами по себе, биомеханика — сама по себе.

— Художника надо судить по его творчеству, а не по его рассуждениям,— закончил я свои объяснения.

Михаил Ефимович поднял на меня улыбающиеся глаза:

— Вы понимаете, что говорите? Ведь вы говорите как раз то самое, что можете и должны написать. У вас есть своя точка зрения. Садитесь и пишите статью. У вас же есть о чем написать, чудак!

— Но я дал Мейерхольду слово! Не могу же я нарушить его!

И — рассказал о своем разговоре с Мейерхольдом.

Кольцов рассердился: