Необыкновенные собеседники

Чем дальше «в глубь» выставки, тем более он оживляется, веселеет. Каждая бумажка, каждая фотография, рукопись или вырезка из газеты тотчас вызывают в нем рой воспоминаний. Все охотнее он начинает говорить о забавных вещах.

Всем в глаза бросается эта постепенная перемена в его настроении. Он становится разговорчивей, взгляд его подольше останавливается на каждом из нас, все моложе поблескивают глаза, и все чаще двумя пальцами он поглаживает, расправляет свои усы.

Устроитель в пенсне заражается его настроением.

— Позвольте, Алексей Максимович, да вы никак даже разрушением домов занимались! — и протягивает ему документ с витрины.

Горький берет документ, читает и усмехается:

— И верно, что занимался! Пришлось поневоле в холодный год!

Из его рук этот документ, в котором и смешное и героическое великой эпохи, переходит ко мне и искусствоведу Варшавскому. Я не могу удержаться, чтоб не списать:

«Петроградская комиссия по улучшению быта ученых. От дел распределения. В Потоп. Отдел распределения тошшьа.

Комиссия по улучшению быта ученых, испытывая в настоящее время острую нужду в дровах для отопления в прачечной, бане и мастерских, просит разрешения на сломку деревянного дома, преимущественно в районе Петроградской стороны. Согласно подсчету, в первую очередь необходимо около 50 кубических саженей дров.

Председатель комиссии М. Г о р ь к и й».

И только много позднее я спохватился, что не зашкал дату выхода этого документа «в свет». А может быть, она и вовсе проставлена не была? В лютую петроградскую зиму 1918 года было не до таких мелочей, как даты на документах!

Документ этот навевает на Алексея Максимовича воспо минания о быте тех лет. Он с охотой вспоминает один анекдот за другим. Я запомнил один из них — о поэтессе Наталье Грушко. Не то в 1918, не то в 1919 году — Горький сказал, что точно не помнит,— родился у бедной поэтессы ребенок. Наталья Грушко обратилась к Горькому: «Помогите, Алексей Максимович, раздобыть молоко для ребенка». Горький и написал записку в один из районных Советов: «Прошу устроить выдачу молока для ребенка Натальи Грушко».

Улыбаясь в усы, Горький тесно прижимает ладонь к ладони, рассказывает весело, почти озорно поглядывая на нас:

— А в Совете меня на Наталье Грушко вроде как бы даже женили! Резолюция на записке была такая: «Выдавать молоко ребенку Натальи Грушко и Максима Горького!»

Ему нравится вспоминать.

— А то еще было такое,— говорит он, весело взглядывая на потолок.— Надо было мне из Петрограда в Москву ехать. Обратился я в Петроградский Совет за разрешением. И замечательное выдали мне разрешение! Замечательное! — Горький цитирует на память: — «Дано сие Алексею Максимовичу Горькому — Пешкову на право проезда из Петрограда в Москву, но без права получения железнодорожного билета». Бывало! — смеется Горький.

Бывало. Было. Все, что запечатлено на этой выставке в документах, книгах, вырезках, фотографиях,— все это жизнь и труд стоящего передо мной человека — чуть сутулого, с полуседыми волосами, торчащими ежиком, с окающим глухим говорком. Человека, писателя и больше, чем только писателя, чьим именем до революции запросто называли рабочие поезда: «Максимка». А вот теперь, после революции, открыта выставка-музей его имени. И он сам — живой — любознательно и дотошно его осмотрел и будто даже несколько удивился, что ₀н — это он!

Напоследок еще раз, уже второпях, прошелся в обратном направлении по двум залам выставки. И, уходя, прощаясь и пожимая руки, все повторял, окая с глухотцой:

— Обязательно буду еще у вас! Обяза-ательпо!

Он говорил «у вас», словно прийти сюда не значило для него прийти к самому себе!

— Как вы думаете,—допытывался мой спутник, когда, проводив Горького, мы вышли из старинного здания,—как думаете, чувствовал ли он себя счастливым, осматривая этот музей?

Кто кроме самого Горького мог ответить на этот вопрос! Да мог ли и он? Ведь субъективное ощущение счастья так относительно у людей! Пусть нам мало что ведомо, как именно ощущает полноту своей жизни тот или иной удивительный человек. Но одно для всех одинаково — и для великих, и для самых обыкновенных: жизнь каждого — это то, что можно о ней рассказать!

ДВАДЦАТЫЕ

ГОДЫ

1. Первый частный журнал.— Гримасы нэпа.— Тревога Ипполитова-Иванова.— Закрывать ли Большой театр? — Необыкновенная лотерея.

1921 году 29 октября немногочисленные газетные киоски в Москве выставили только что поступивший в продажу первый номер первого после возвещения новой экономической политики частновладельческого журнала «Экран» — вестника театра, искусства, кино и спорта. Он был совершенно такой же новинкой в еще не успевшей привыкнуть к нэпу столице, как был