Неодолимые

Пять дней Аксинья вместе с ребятами отхаживала мужа. По народным, никем не писанным рецептам настаивала травы, делала примочки. Сашка бегал за деревню на луг, в лес, на берега извилистого Салмыша, собирал травы, корешки, цветы. Но отцу становилось хуже и хуже. Он все время молчал и только иногда с трудом поднимал ослабевшую руку, гладил вихрастую голову сына. Потом как-то позвал Аксинью. Попросил сварить каши. Она захлопотала, заволновалась и, не найдя дома ни крупицы, послала в соседнюю деревню Оторванку, чтоб занять у знакомых.

Соседи пособили, и скоро в печи запахло душистой сливной пшенной кашей с картошкой. Отец едва улыбнулся, с трудом проглотил три ложки пшенки и устало опустил руки:

— Шайтан побери, чего-то плохо мне.

— А ты отдохни, отец, отдохни, — стала поправлять подушку Аксинья.

— Детей побереги, мать…

— Будет тебе, чегой-то ты удумал? — заволновалась жена. — Все пройдет, все будет хорошо, вот я тебе сейчас кваску принесу.

Она схватила деревянный ковш, выскочила в сени. Когда вернулась, ее Илья лежал тихо, закрыв глаза, правая, вся в мозолях от дратвы, натруженная рука свесилась до пола, а левая лежала на груди, у сердца.

Илью Родимцева хоронили всем селом. Подбодряли Аксинью, жалели осиротевших детишек. Сашка, стоя у могилы отца, не по-детски морщил лоб, сжимал маленькие кулачонки. Он никак не мог забыть того рыжего детину, избивавшего отца, и чернявого, с колючими черными глазами, пьяного хорунжего. «Вот вырасту, пойду в красноармейцы, шайтан побери, отомщу». Он удивился сам себе, что у него непроизвольно, как часто у отца, выскочила присказка «шайтан побери». Но вскоре забыл про это. Надо было идти домой, помогать матери, напилить и наколоть дров, принести воды, ведь он теперь в доме единственный мужчина.

Через месяц, как Аксинья овдовела, решила она серьезно поговорить с детьми. Долго думала, поймут ли, ведь еще малы. Ни Дуся, ни Сашка — никто из них не слышал, как плакала по ночам мать. Да она и сама себя не слышала. «Беда в одиночку не ходит», — шептала про себя Аксинья. В доме нечего было есть. Разруха, голод, прокатившиеся по стране, заглянули и в их скособоченную избу. «Учиться бы им», — вытирала покрасневшие от слез глаза вдова. Вот Сашка, он только с виду молчаливый, а умница. Ничего, что упрямый, в жизни это повернется в добрую сторону. И Дуся уже подрастает, знаний бы ей. Вон в соседнем селе и школу открыли. Не так уж и далеко, километров семь-восемь.

На семейном совете решили: Дуся пойдет в школу, а Сашка маленько подождет, поработает пока у соседа по хозяйству, кулак он не кулак, а крестьянин зажиточный. Сашка весело посмотрел на сестру, на мать и совсем по-взрослому, не торопясь, согласился: «Ну, так тому и быть».

Неделю он ходил с утра к соседу, вечером возвращался домой. И не с пустыми руками. То муки принесет, то крынку молока, то для Дуси пяток яиц. Сосед был им доволен. Парень работящий, смышленый. Слово из него не вытянешь, а на работу горазд. Крепыш, силенка есть.

Однажды хозяйский сынок, тоже парень не слабый, решил помериться с Сашкой силой. Быть бы борьбе честной, да схитрил хозяйский сынок, а его поддержали мужики, охочие до смеха. Словом, надели Сашке хомут на шею и выпустили на круг.

Гришка, хозяйский сынок, все норовил отцова работника одной рукой за штанину схватить, а другой — за шею. Сашка поблескивал карими глазами, спрятавшимися под косым прищуром век, не торопился. Да и хомут мешал, был тяжел, саднил шею. Неожиданно Гришке удалось схватить выгоревшую полотняную штанину Сашки, ухватиться за ворот рубахи. Победно гикнув, он потащил на себя парнишку; мужики, в предвкушении легкой победы, трубно заржали. И здесь произошло непредвиденное. Сашка, смекнув, что с тяжелым хомутом ему не вырваться из цепких рук отожравшегося на добротных харчах Гришки, подался слегка вперед, а затем резко упал на соперника. Тяжелый хомут громко стукнул по лбу хозяйского сына, удар ошеломил его, и он, ничего не понимая, растерянно смотрел на сидящего у него на животе Сашку. А тот молча, не выказывая радости, только хитро поблескивая светло-карими глазенками, прочно примостился на Гришке, прижав драными коленками его бока, словно норовил дать шенкеля непослушной лошади. Отдышавшись, тихо сказал:

— Побаловались, и будя, мне домой надо — мать ждет.

А еще через неделю мать повеселела. Зимой работы стало поменьше, и Сашка на лыжах стал бегать в соседнее село в школу. Дождется, когда мать напечет с утра горячих ржаных лепешек, положит их в холщовую сумку и — на лыжи. Дуся, выходившая из дома раньше его, не успеет к крыльцу школы добрести, а пострел Сашка уже несется. «На, бери, мать напекла», — и протягивает душистую лепешку.

Вообще и Дуся, и мать, и учительница, и соседи считали Сашку молчуном и упрямцем. Чего уж задумает, от своего не отступится, и все молчком.