Неонигилизм

Не есть ли психохимическое сродство сочетание четных отношений, развитых до бесконечности, с четными же, где нечетные показывают антипатию к нечетным же?

Не есть ли флюиды-токи силой, которая, между прочим, влияет не только на сродство любви, но и на соединение людей в партии, группы, союзы, на врагов и друзей?

Не прав ли Пифагор, когда интуитивно утверждал, что цифра управляет миром и что ненависть, вражду и любовь можно выразить ею? Дело ума поднять завесу, скрывающую от нас тайны природы. Будем надеяться, что несмотря на провозглашение „банкротства“ науки, человек станет повелевать стихиями.

После написания этой проблемы я натолкнулся на мысль Матильды Серао и решил поставить ее как мотто. Я рад, что талантливая писательница, хотя другим путем, чем я, пришла к одному со мною выводу: но в дальнейшем мы расходимся.

„Брак по страсти, пишет она, осужден на несчастье; для брака нужно иное: тихая, ровная привязанность, далекая от страстной любви“.

Здесь уже сказалась не отрешившаяся от своей среды женщина: этот рецептированный союз есть — он и был таковым, моногамический садизм.

Анархисты стремясь к полному безвластию, называют любовь „частным делом“ и не редко не далеко ушли, в этом отношении, от всех и каждого; им предстоит задача сбросить еще одно ярмо — семейное и не на словах только, не в будущей коммуне, а в своей собственной жизни и сейчас.

Непостоянство в любви — постоянство женщин.

Без свободной любви нет свободной коммуны.

Сказка.

(Посвящается 3.....у).

В той стране, где свирепствует долгие годы холод и непогода, где, казалось, живой души не сыщешь,  —так все сковал морозом злой трехсотлетний дракон, — в каменном, красивом снаружи и черном внутри склепе, многие годы томился, связанный железом, рыцарь воли — подснежник.

Так и под суровым снегом заложена искра горючего пламени и так зарождается первый цвет ранней весны — горный подснежник.

Наглая рука владыки-дракона срывает свирепой волей свободный рост свободного порыва тех немногих, что выглядывают на светлый простор из подземного царства.

И подснежник черезчур резок для окружающей природы, слишком рано расцветают эти первоцветы, и они должны умереть, не видав дивного солнца свободы, не распустившись в свой полный наряд, цвет жаркого полдня и яркой зари.

Но слишком долго лежал снег па горах и в долине, уже много сорвано подснежников и тяжело было их прозябание, и вот, когда накопилось веками сохраненное, под толстым покровом снега, горячее дыхание и кровь срываемых цветов — растаял с шумом снег, с треском лопались ледяные горы и рушились в долину, затопляя всех, кто еще не поднялся на гору, а вершина заалела, зазеленела и покрылась красивым ковром густых первоцветов.

Стены подземелий и тюрем дрогнули и раскололись; подснежники ринулись на волю; и видали их по всей земле, но им не хватало горнего воздуха и солнца вершинного, они были малокровны для долин и братья земли не понимали их.

Один из таких цветов рыцарей, после смерти злого дракона, вылетев, неожиданно расцвел вновь; еще не совсем доконала его удушливая долина, и пошел он искать между степей тропинку на гору.

И видел он среди степей прожорливых животных — слуг драконовых, что не могли забыть привычек рабьих и ужаснулся; и люди не терпели его, а тропинка в заоблачное царство была завалена трупами погибших и погибающих рыцарей воли во время освобождения их из под снега тюрьмы.

Тяжело было вышедшему рыцарю. Часто он сталкивался с людьми одиночками, что не оторвались еще от земли, но тянулись к вершине и шел он некоторое время одной с ними дорогой, думая быстрей найти заветную тропу, но чужд был для них, и скоро расходился и оставался как раньше один.

Как-то раз, после долгих блужданий, он повстречался с дикой фиалкой, совсем оторвавшейся корнями от глубокой долины, которая металась и рвалась куда-то, не зная пути, не зная высот.

И вместе с фиалкой направился рыцарь подснежник в хрустальную высь, думая, что она не потеряла инстинкта земли, и будет ему путеводным товарищем до подошвы вершины, откуда вместе потянутся в путь.

Так шли они долго ли мало ли, сказка про то умолчала, но стала фиалка долинный цветок, уставать, головку иногда опускать и силы терять — не могла она верить в вершину, о которой поведал ей рыцарь родной и душа ее тосковала.

Так шли они тесно обнявшись и вдруг поняли, что не подняться им на вершину, но хотелось им верить, что тропинка найдется, увидят близкое солнце и узнают радости жизни.

Фиалка все реже головку свою подымала и все чаще ее опускала и все ближе и ближе прижималась к подснежнику; долинная жизнь ее обезволила, жить и бороться она не могла, а подснежник еще порывался к высотам, умирать не хотел, но силы его ослабели и почва из под ног ускользала.

Все теснее сплетались подснежник с фиалкой, все ближе прижимались друг к другу; они уже шли по тропинке, но воздух становился все реже и реже...