Неонигилизм

Мой спутник объяснил, что тюрем уже не существует, но преступления все-таки, как продукт ненормальности субъектов или же фанатизма анархистов-спонтанистов, — не признающих компромиссов — бывают. — „Конечно, за пропаганду и агитацию мы не заключаем их в лечебницы, но только за активные выступления против личности и общества. Общество ограждает себя от субъектов, не признающих никакого права. Мы признаем их действия ненормальными, наследственно-паталогическими, — а это требует врачебного надзора. После, смотря по поведению, всех рецидивистов, а также идиотов и т. п. кастрируем и еще раз освобождаем.

Если же рецидив возвращается, мы водворяем их пожизненно. Кастрация явилась следствием уничтожения браков и боязни передать по наследству пороки, тем более что при свободной любви, всебрачии, нельзя уследить за болезнями.

Должен сказать, что воспитание детей у нас общественно — обязательное и ведется только специалистами-педагогами. Женщины, за несколько недель до родов, обязаны быть в особенных клиниках, откуда новорожденные поступают в общественные воспитательные дома; только после совершеннолетия они могут жить самостоятельно.

Термины — „отец и мать“ потеряли свое прежнее содержание.

Между прочим, мы регулируем по своему желанию число рождающихся мальчиков и девочек; тайна, которой владели пчелы, для нас не секрет и не представляет трудностей: особая питательная диета, вот и все, что нам надо было знать. Но, все просто и ясно, когда открыто“.

Проходя через парк, я заметил какие-то аппараты, стоявшие то там, то здесь. Я поинтересовался узнать, что это такое. — Это были машины для собирания углекислоты из атмосферы. Так как давно уже узнано, что человек слишком мало жил из-за медленного отравления углекислотой, — происходило медленное удушение — асфиксия. А убийственное действие на живые организмы, скрытого в природе, радия вызывало предрасположение к болезням и „бацилла смерти“ находила себе уже подготовленную почву. — „От углекислоты мы избавились тем, что минерального топлива не употребляем, а из атмосферы собираем в брикеты и обработанная известным образом, она идет на топливо для наших двигателей.

Радий мы также заставили не вредить нам, а служить. Благодаря всему этому нам легче бороться со старостью и, надеемся, что геронтология даст нам возможность жить столько же сколько древнему Аврааму“.

„А вот машины особого рода“ — говорил инженер: они замечательны тем, что все процессы, происходящие в растениях, повторяются в них. Мы можем выращивать нашу современную „сталь-клетчатку“ какой угодно формы, — она заменяет вполне сталь прошлого. Кроме этого, она до некоторой степени вырабатывает для нас и пищу т. к. клейковину растений, которую когда-то Буссенго назвал uiande vegetale перерабатываем и употребляем для еды.

Хотя мы и разрешили синтез белка, но приготовление его происходит лабораторным путем, а не фабричным, который пока еще не выгоден. Но в недалеком будущем и это будет устранено.

Человечество вздохнет еще свободнее, труд еще более уменьшится, а следовательно и человек все меньше и меньше будет рабом желудка и природы. Если для нас достаточно теперь три часа для общественно-обязательного труда — моя очередь наступает после обеда, то вероятно вскорости уменьшится еще более.

Идя дальше, мы натолкнулись на толпу — митинг, на котором ораторствовал совершенно голый человек.

Он говорил: „У нас нет, почти писаных законов, но все же, мы рабы не в меньшей степени, чем люди прошлых поколений. Если референдумы не то что парламенты, то все же нас обязуют считаться с большинством. Если в прошлые времена боролись за волю и шли на эшафоты, боролись против деспотизма буржуазии и заживо умирали по „одиночкам“, то я теперь не в лучшем положении — мое сознание стало острее, а мы не далеко ушли от прошлого: вместо тюрем „общество“ понастроило „психиатрические лечебницы“ и оскопляет людей, в них находящихся! Скажите, есть ли качественная разница между пытками прежних веков и современными? Если тогда возмущались деспотизмом одного, трехсот, то сколько возмутительнее подчиняться многоголовому зверю большинству? Современный строй — обширная тюрьма!

Довольно рабства, довольно насилия, или я принужден буду заставить мир содрогнуться от ужаса: паука, в моих руках.... Горе насильникам!, Долой право! Я хочу быть свободным от свободы, от права! И никакие тюрьмы меня не устрашат. Долой кастрацию во имя свободного человека. Долой тюрьмы — лечебницы!

Мы ушли, но эти угрозы долго звучали в моих ушах.

Мой гид пригласил меня в свою квартиру обедать и я, конечно, согласился.

Подозвав аэроплан, мы подлетели к домику-особняку. Он состоял из спальни, столовой, гостиной, и кабинета — мастерской.

Уборку комнат он производил сам, тем более, что все упрощалось механическими приспособлениями. Обед прислали нам по трубам из общественной центральной кухни; после него хозяин повел меня в кабинет и предложил кофе и газеты.