Неонигилизм

Не в этом ли заключается закон сохранения энергии, социально-психической энергии?.

Конечно, есть скрипка и скрипка!. Скрипка Страдивариуса дает иные звуки чем простая, но и она, достигнув Рубикона, за который ей не перешагнуть, начинает разрушаться.

Но, дело сделано: Звуки были перелиты в мозг человека, они заставляли сердце биться быстрей и интенсивней жить, Львы Толстые, Бакунины, Канты, Ньютоны, — это скрипки Страдовариуса, одухотворенные самосознанием; наступает и для них, конечно, конец, разрушение, но звуки останутся с нами очень и очень долго. Нации и все человечество, как и скрипки Страдовариуса и ординарные, переживают эти циклы. Но прогресс заключается в том, что все их звуки не потеряны для нас, — как это было раньше, а останутся с нами навсегда и мы уже сами, сознательно, можем делать свой мозг культурнее и будущему поколению передать нечто ценное (более) чем получили сами. Но эта обработка для передачи не насилие, она происходит естественно, нормально.

А для того, чтобы не зная законов, управляющих судьбами людей, узнать будущее, наметить его, я предлагаю вам Илья, воспользоваться гипнотическим сном, когда человека можно заставить всю остроту его зрения и ума сосредоточить в известном направлении для прозрения будущего, а тогда, вероятно, нам удастся проникнуть в ближайшее и далекое....

Илья: Вы шутите?

Агафон: Нисколько. Ведь мы ничем не рискуем. Согласны? — Он согласился...

Необходимое металлическое зеркальце у нас было. Дождались вечера.... Окончилась поверка и мертвая тишина помогла сосредоточиться.

Зеркало, освещенное лампой, бросало пучок лучей в глаза Ильи. Веки задрожали и он перестал существовать.

Я приказал ему перенестись вперед на 100 лет., в Париж, который, вероятно, и тогда будет сосредоточием ума и знаний...

Агафон: Вы уже в Париже?

Илья: Да....

Агафон: Ну, так ходите, узнавайте новое и передавайте мне, — вы меня поняли?

Илья: Да. До свидания...

I.

Фу... Дух захватило. Удивительное дело: помню что говорил с Агафоном, и почему я очутился вдруг в Париже, который узнал по мелькавшей вдали башне Эйфеля....

Но начнем наши исследования, а то, вероятно, Агафон, ждет не дождется меня. Так как Париж город культурный, то мне не нужно скрывать, что я житель прошлого столетия. После тюремного ужина, мне захотелось есть — решил искать столовую, где-бы можно было закусить.... Город почти не изменился. Чистота, повидимому, идеальнейшая. Шума от экипажей не слышно; странно, что упряжных лошадей совершенно не видно. Автомобили, без дыма и вони легко скользили по широким улицам, усаженным деревьями. Аэропланы — одиночки, аэростаты — вагоны пересекали воздух во всех направлениях. Люди были одеты в широкие, без рукавов, но разнообразного фасона и материй, очень изящные как-бы пеплосы. Женщин на первый взгляд-не отличить, они, как и мужчины без бороды и усов, были без кос — этих очагов заразы, ходят все не покрывая голов ни шляпами, ни платками — хорошо, что я забыл свою. А вот и столовая....

Захожу и... остолбенел: мужчины и женщины без платья; все пеплосы оставлены на вешалках при входе; следовать их примеру у меня не хватило духу, да и костюм мой не был приспособлен к тому. Но представьте мое положение, когда подходит голый, очевидно, кельнер, и спрашивает: „Что угодно?. Я заказал мясного бульона и бифштекс слегка поджаренный. Он удивленно пожал плечами и говорит, что вот уже 20 лет, как закон запретил убивать какое-бы то ни было животное, за исключением случаев самозащиты, в широком смысле слова — „Да откуда вы, что не знаете этого?“ Я промолчал и попросил дать мне — что-нибудь. Принесли мне что-то, что я ел и не понял что, но довольно вкусное. Я решил спросить, почему на улицах не видно упряжных лошадей. Он разъяснил, что только в деревнях можно еще, до 2050 года употреблять их для работы, а после все будут заменены механическими двигателями. — А куда же идут народившиеся, ведь не убивают же их? — „О, нет, конечно,“ поспешно объяснил он, „только породистым лошадям, для верховой езды и для научных экспериментов, даем возможность иметь приплод, а остальные постепенно вымирают.“ Я удивился и вышел. Сена сверкала под солнечными лучами и множество автомобилей въезжало прямо на воду и мчалось по ней; вот аэроплан спустился туда же и быстро направился к берегу и покатил по улице.

Я подошел к странного вида экипажу не то автомобилю, не то лодке, не как-бы с мачтой и спросил: „Можно ли и где подняться на воздух“? Человек указал мне на сиденье, и дал одеть какой-то красивый балахон, плотно застегивающийся под шеей, а на вопрос, зачем? — мой костюм, очевидно, его не удивил и вопрос также, он стал объяснять, что это парашют и что ни какая буря, если даже опрокинет аэроплан, не опасна — в нем опустишься на землю невредимым. Я обрадовался: ведь холодок давно уже забегали по ногам, когда я сел в экипаж. Мы отделились от земли. С высоты я глядел на людей — муравьев и чувствовал себя орлом.