Неоновая библия

– Дэвид… – Она провела рукой мне по спине. – …Ты боишься? Все будет хорошо. Когда я играла на сцене, мне бывало больней, чем тебе сейчас. Я никогда не была по-настоящему хороша, Дэвид, как артистка. Всегда это сама знала, но сцену любила и обожала, когда меня ослепляют софиты, а подо мной шумит оркестр. Когда выходишь на сцену, Дэвид, и поешь, и чувствуешь, как от ритма оркестра дрожат подмостки, ощущаешь себя пьяной. Так и есть, детка. Сцена охмеляла меня, как виски или пиво. Иногда она мне вредила, как выпивка вредит пьяному, только больно мне бывало на сердце, в этом-то вся разница. Мне везло, если доставалась работа в каком-нибудь маленьком танцзале где-нибудь в Мобайле, Билокси или Батон-Руже. Сколько мне платили? Как раз хватало, чтоб жить в дешевой гостинице да время от времени покупать себе новый костюм… Бывали такие времена, Дэвид, когда я не знала, где мне еды раздобыть. Тогда я заходила в центовку, в каком бы городишке ни оказалась, и устраивалась на работу. А последние несколько лет даже там мне работу выделять перестали, потому что им подавай молоденьких девушек, и мне приходилось убираться в той гостинице, где я жила, чтоб заработать денег на то, чтоб оттуда уехать. И в следующем городке я обычно проделывала то же самое… Я никогда хорошо не пела, голубчик, но когда была моложе, я хоть выглядела получше. Иногда работа мне доставалась только потому, что я в одежде хорошо смотрелась. Мужчинам я тогда нравилась. Собирались специально поглядеть на меня, и я гуляла много. Что-то они обещали, и первым нескольким я верила, но как потом увидела, что меня дурачат, мне больно стало – так больно, я думала у меня сердце разорвется. А еще я не могла и надеяться, что это честно – позволить какому бы то ни было мужчине жениться на мне, поскольку, видишь ли, ему тогда товар перепал бы траченный, так сказать. И потом уж не осталось ничего, кроме моей карьеры, да и та сбавляла обороты. После тех последних десяти лет я уже больше не могла. Работу мне никто не давал – даже некоторые из тех мужчин, кто мне когда-то что-то обещали. Те, кому я столько всего дала, не подходили к телефону, если я им звонила. Все они женились на других девушках, у них уже завелись внуки. Бывало так, что я сидела у себя в номере и рыдала в вонючую подушку. Прочим моим ровесницам доставалось глядеть в окошко своей кухни и видеть, как белье на веревке сохнет, а мне в гостиничное окно видать лишь грязный переулок, где полно старых газет да битых винных бутылок всякой алкашни, да мусорные баки там, да кошки и грязь. Больно мне тогда было, Дэвид? Мне хотелось с собой покончить старыми ржавыми бритвами в тех дешевых ванных. Но я не желала, чтоб те другие люди меня вынудили к самоубийству… Последняя работа перед тем, как приехать жить туточки с вами, у меня была на настоящей помойке в Новом Орлеане. Даже не знаю, чего ради тот человек меня нанял, потому что был настоящий крутой макаронник, его одна лишь касса интересовала. Было у него девчонок пять из дельты вокруг города, они спектакль и устраивали. Снимали с себя одежду, пока три-четыре марафетчика играют кое-какую музыку. Клиентурой ему были моряки с судов, сходившие на берег в городе. Сидели прямо под сценой и за лодыжки хватали девчонок, пока те танцевали или просто так ходили, потому что девчонки-то простые были, кейдженские[13], они в большой город приехали по обещанию и купились на него, как и я когда-то… И вот настал мой второй вечер там, а выходить на сцену мне совсем не хотелось, потому что музыканты так удолбались, что музыку мою накануне вечером играли совсем неправильно. Но без работы я не могла, поскольку за комнату свою задолжала, и наличка мне требовалась. Когда я вышла, все прожектора на меня устремились, качает музыка, и мне стало получше. Морячье шумело в тот вечер, как всегда, но возле двери сидел один здоровенный, и вот он-то как давай хохотать и орать на меня, когда я запела. Я второй припев начала и тут слышу, макаронник орет из-за барной стойки: «Берегись, Мэй!» И не успела сообразить, о чем это он орет, как меня что-то как шарахнет по голове. Оказалось, моряк тот швырнул в меня пивную бутылку, большую, толстую и коричневую. А те кейдженские девчонки хорошо со мною обошлись, голубчик. Врачу заплатили, кто меня в чувство привел и голову мне подлатал, и за гостиницу мою расплатились, и взяли мне билет на поезд, когда я сказала, что хочу сюда приехать… Больно стало, что все эти годы вот так вот закончились. Хотелось мне счастья туточки с вами, да только люди в городке меня возненавидели, а я ж не хотела, чтоб оно так случилось. Я всегда ярко одевалась и, может, на сцену-то выходила покрасоваться, но в больших городах на меня никто внимания не обращал. А здесь я как белая ворона, Дэвид, сам же знаешь. Мне известно, что́ здесь обо мне думают, а мне самой такого совсем не хотелось… Я об этом никому раньше не рассказывала, Дэвид, даже твоей матери. Может, и хорошо, что сберегла на сейчас, когда можно показать тебе, до чего твоя обида маленькая рядом с теми, какие я пережила.