Неоновая библия

Я поднял голову и заглянул в лицо Тете Мэй. В сумраке ничего на нем разглядеть не сумел, но лунный свет, сиявший ей на щеки, показывал, до чего они мокрые. Я почувствовал, как на лоб мне упала теплая капля, и мне стало щекотно, когда она сбежала у меня по лицу, но я не пошевельнулся, чтобы ее стереть.

– Пойдем, Дэвид, сегодня можешь поспать со мной. Что-то одиноко мне.

Мы зашли в комнату к Тете Мэй, и она помогла мне раздеться. Я подождал у окна, пока она наденет ночнушку, в которой спала всегда. Почувствовал, как она подходит ко мне сзади.

– Дэвид, а ты молишься каждый вечер перед тем, как лечь спать?

Я ответил Тете Мэй, что иногда да, и мне стало интересно, с чего это ей надо задавать мне такой вопрос. Я не считал, что она вообще когда-нибудь задумывается о молитвах.

– Встань со мной на коленки у окна, Дэвид, и мы вместе помолимся, чтобы твоей маме завтра стало лучше и чтобы с Папкой твоим сегодня ночью ничего не случилось, и чтоб мы с тобой… чтоб нам с тобой не слишком больно было завтра – или вообще когда-нибудь.

Я решил, что это красивая молитва, поэтому выглянул в окно и начал, а взгляд мой упал на неоновую Библию внизу, и дальше я уже не мог. Потом я увидел звезды в небесах – они сияли, словно красивая молитва, – и начал сызнова, и молитва полилась сама, я о ней даже не думал, и молился я звездам и ночному небу.

Три

Наутро Тетя Мэй подняла меня и одела в школу. У Мамы все было в порядке, но она еще спала, поэтому Тетя Мэй сказала, что сама приготовит мне завтрак. Я никогда не видел, чтобы Тетя Мэй что-то делала на кухне, поэтому мне стало интересно, что она собирается состряпать. Пока я умывался, слышно было, как она готовится внизу, хлопает ле́дником и ходит взад-вперед по кухне.

Когда я спустился, еда уже стояла на столе. В вазочке лежала горка несладких лепешек, и я взял одну и стал намазывать ее маслом. Снизу все они пригорели, а внутри тесто еще было сырое. Но я проголодался, потому что накануне вечером ужинал только водой и «цыц-песиками». Еще к столу она вынесла сковородку с бурой яичницей, которая плавала дюймах в двух жира. Лицо у нее при этом было такое гордое, что я сказал:

– Ой, Тетя Мэй, как здорово смотрится, – когда увидел. Она обрадовалась, и мы сели и поели яичницу с лепешками, как будто с ними было все как надо.

Я взял свои учебники и обед, который мне Тетя Мэй сготовила, и ушел в школу. Было о чем поразмыслить. Где Папка? Я думал, наутро он вернется домой, но Тете Мэй ничего не сказал, да и она со мной про это не разговаривала. Потом я вспомнил, что не сделал в тетрадке домашнюю работу для Миссис Уоткинз. Неприятностей с нею у меня и без того хватало, поэтому я положил учебники и обед рядом с тропкой, вытащил карандаш и сел. Я чувствовал, как штаны у меня сзади промокают от росы на траве, и думал, до чего подозрительно это будет выглядеть. Тетрадка съезжала у меня с колена, не успевал я в ней и букву написать, и страница стала скверно выглядеть. Буквы «А» походили у меня на «Д», а запятая иногда соскальзывала до следующей строчки. Наконец я дописал и встал, и счистил со штанов маленькие мокрые травинки.

Чтобы попасть в школу, мне все еще предстояло спуститься с горки и пересечь весь городок. Солнце уже поднялось довольно высоко. Это значило, что времени у меня немного. В животе мне стало как-то тяжело, и я был уверен – это из-за яичницы Тети Мэй с ее лепешками. Вкус яиц еще стоял у меня в горле, и я принялся рыгать, притом сильно. Когда отрыжка, в горле всегда становится горячо, поэтому я еще взялся вдыхать ртом прохладный воздух горок. От такого мне полегчало, но глубоко внутри, в груди, еще жгло все равно и никуда не девалось.

Я спустился с горки на улицу и решил двинуться совсем напрямки. Дорога тянулась сразу за Главной, где находились всякие ресторанчики и механические мастерские. Обычно-то я ходил другой дорогой, мимо красивых домиков, потому что мне там больше нравилось.

Здесь в канаве валялись старые коробки и колесные колпаки, а большие мусорные баки все в мухах и так сильно воняли, что я, когда проходил мимо, зажимал себе нос. У механиков было темно, там на деревянных колодках стояли старые машины или на цепях висели корпуса без колес. Сами же механики сидели в воротах и ждали каких-нибудь дел, а в каждом слове, что они произносили, было «Боже» или «черт», или еще что-нибудь вроде. Мне стало интересно, почему Папка механиком никогда не работал, и я подумал, что когда-то, может, и был, а возможно – его отец, потому что Папка совсем ничего не рассказывал мне о своей родне, о моих предках.

Механические мастерские были в основном жестяными гаражами, а перед ними или в переулках стояли старые нефтяные бочки. Когда шел дождь, вода в канавах никогда не бывала чистой, на ней плавали лиловые и зеленые краски, которые сливались в любые рисунки, какие хочешь, если повозить в воде пальцем. По-моему, механики сроду не брились, и я не понимал, как они весь этот тавот с себя смывают, когда по вечерам приходят домой.