Неопубликованное вступление к "Бэббиту"

А эти великолепные малые театры — самоотверженные, добросовестные театрики, — они действительно сезон-другой пылко ставят Гласпел, и Юджина О'Нила,[6] и Эрвина,[7] а потом «актеры», которые занялись этим новым видом спорта, чтобы завоевать себе престиж в обществе, устают, режиссер-профессионал еще больше устает без конца выпрашивать пожертвования и каждый раз видеть, как газеты, посвящая целую колонку — музыкальной комедии, поставленной бродячей труппой, две колонки бракосочетанию Патентованных лекарств со Сталью, уделяют великолепной постановке пьесы Шоу всего два абзаца, да и то с четырьмя грамматическими ошибками; режиссер уезжает, и любительский театр распадается.

В этих деревнях — этих городах-переростках — три четверти миллиона жителей одеваются, едят, строят дома, ходят в церковь лишь для того, чтобы все это видели соседи, так же, как они делали, когда проживали на Главной улице деревни с двумя тысячами жителей. Но все-таки это не деревня, с тревогой подумает наблюдатель, на заводах тут работает до десяти тысяч рабочих, а здешние машины изумительнее любых даров природы, и здесь сосредоточено вдвое больше энергии и вдесятеро больше знаний, чем в каком-нибудь средневековом герцогстве. Все эти города постепенно превращаются в столицы, но процесс этот займет несколько сотен лет, если сохранится обычай карать через повешение или подвергать остракизму тех, кто осмеливается сказать, что Кливленд, или Миннеаполис, или Балтимор, или Буффало не самый умный, не самый веселый, не самый добрый, не самый нужный город на свете. До тех пор, пока каждый учитель, журналист и рабочий будет признавать, что Джон Д. Джонс, напористый директор отдела сбыта консервной фабрики, является образцом красоты, обходительности и справедливости, до тех пор они не избавятся от губительной эпидемии Джонсов.

Довольно часто высказывается соображение, что хотя мистер Джонс и не страдает избытком артистического вкуса и воспитанности, он такой дельный работник, такой верный друг и почти совершенный гений, так много сделавший для развития этой поразительной новой отрасли промышленности, что он достойнее и, право же, даже прекраснее любого Анатоля Франса. Разве его мощные и хитрые машины для консервирования не образец нового искусства, которое сродни свободному стиху, и разве в его назойливой, шумной рекламе, запятнавшей своими цветастыми щитами тихие поля, не дышит страсть созидания, которую можно приравнять к религиозному пылу, преклонению перед прекрасным и дерзанию, вдохновлявшим крестоносцев, ученых и поэтов? И разве его противник, который требует, чтобы этот грубый великолепный пионер соблюдал давно отжившие каноны поведения и красоты, не отставший от жизни слепец?

Но только эти уважаемые господа, которые во имя собственного спокойствия готовы многое простить своему неизбежному соседу мистеру Джонсу, слишком его переоценивают. Мистер Джонс — директор отдела сбыта, мистер Браун — главный управляющий, мистер Робинзон — президент компании — все эти чины консервной иерархии, якобы обладающие талантом, размахом и новым пониманием красоты, на самом деле просто торгаши, демагоги от коммерции, промышленные шарлатаны, создающие спрос, который сами же жаждут удовлетворить. Эти дивные, эти действительно благородные машины конструировали, собирали, усовершенствовали и пускали в ход самые обыкновенные рабочие, которых никто не считает пионерами. И невероятные формулы маринадов были созданы никому не известными, скромными химиками. И даже эти повсеместные рекламные щиты — знамена храброго крестоносца мистера Джонса, — их текст сочинил писака, получающий сорок долларов в неделю, и картинки, эти жуткие, безвкусные картинки намалевал какой — то мазила, а сама идея создания рекламных щитов родилась вовсе не в пылком воображении мистера Джонса — ее придумали не ведающие о романтике пленники рутины, служащие в рекламном агентстве.

И именно эти рабочие, химики, художники — эти чудаки, — они-то и есть дети нового мира, от них-то и следует ждать понимания красоты и смелости в политике.

А сам мистер Джонс, этот необыкновенный, смелый, новехонький творец индустриальной поэзии, неизменно голосует за республиканцев, ненавидит профсоюзы, принадлежит к масонам и пресвитерианской церкви, его любимый писатель Зейн Грей,[8] и во всем остальном он отнюдь не является тем энергичным, стремительным, бесстрашным творцом и новатором, каким его рисуют поклонники. Он коммивояжер. Разносчик товара. Лавочник. Маркитант. Агрессивный болтун.

Америка присвоила себе репутацию самой передовой страны в мире и этим обстоятельством вот уже триста лет оправдывает немощность своей культуры, грубость манер и откровенное неприятие критики. И как ни странно, Европа воспринимает это как должное. Каждый английский писатель, посещая наш благодатный, бурлящий энергией край, сообщает нам, что от американской литературы ждут лишь грубой мощи и неуклюжести экскаватора. Мы прислушиваемся к этим словам и гордимся нашей грубостью и неуклюжестью, забывая, что нужна еще и мощь.