Неоседланные лошади

— Может быть, — задумчиво соглашается бродячий актер. — Но разве люди творят для того, чтобы богато жить или чтобы их вспоминали после смерти? Ведь умер же от чахотки знаменитый артист…

Он, как и всегда в этом месте, оборачивается к девчуркам, и помощь не заставляет себя ждать.

— Адамян! — хором подсказывают они.

— В общей могиле для бедняков был похоронен прославленный живописец…

— Рембрандт! — договаривают девочки.

— Затравленный, без вести пропал…

— Абовян!

— Вот видишь, жена, и они это понимают. Для того чтобы быть настоящим человеком, не нужен сахар! — торжествующе заключает Петрос, и его бас присоединяется к детским дискантам:

Постой, выпьем, ей-богу, еще.
Бетси, нам грогу стакан!
Последний в дорогу, —
Бездельник, кто с нами не пьет!

Когда-то и он певал с ними «Застольную» Бетховена, и сейчас его детство вторит песенке дочерей бродячего актера:

Стакан последний в дорогу —
Бездельник, кто с нами не пьет!

— Он часто поет эту песню, — говорит кто-то из родных, — особенно любит одну строку:

Кто врет, что мы, брат, пьяны…

Губы больного чуть шевелятся — он повторяет слова последней строки, одни слова без мелодии:

Стакан последний в дорогу…

Вокруг него пляшут куклы Петроса, куклы с глазами во все лицо. А Петрос катит по улице гробовщиков новенькую колясочку, в коляске малыш, и малыш этот не кто иной, как он сам…

Этот малыш — он сам, это его везет в колясочке Петрос, и, глядя на гробовщиков, на агентов похоронного бюро, на музыкантов и певцов из похоронных оркестров, он звонко смеется, а бродячий актер монотонно напевает:

— Мальчик, мальчик, тик-так, тик!

Тик-так, тик… Это колотится сердце гор, а он поет:

Стакан последний в дорогу…

«Последний свой путь люди проходят в одиночестве, взяв с собой все то, что могут взять, а сердце людское — это коричневая котомка, в которой…» Мысли врача вдруг прерываются. Теперь он видит больного где-то далеко-далеко, словно смотрит в перевернутый бинокль. Слишком поздно. Вот он уходит, и никто не в силах отозвать его обратно. Вот если б дали знать вовремя — может, все сложилось бы по-иному, даже, может быть, его удалось бы спасти, но… Да, всегда что-то или кто-то опаздывает, а ведь люди и придумали время, чтобы один почувствовал смысл опоздания, другой — опережения, иначе каждый будет считать, что никогда никуда не опаздывал и никогда ничего не опережал: так и будут жить — без времени, как живут солнечные часы, когда их покрывает тень! Солнечные часы не теряют тьмы и тени, ночь не отсчитывает на них часов. Время умирает, когда нет отражения, когда ты не видишь себя сам, когда у тебя нет тени: таковы солнечные часы, и, по-видимому, истина — в этом…

А вот больной еще чувствует время. В его душе есть тени, похожие на разорванные знамена, неровные, удлиняющиеся тени, которые врезаются в солнечное золото, и есть вечер, охваченный огнем и пылающий последними лучами…

Стакан последний в дорогу…

Сильный порыв ветра разбил вдребезги стекла в открытой створке окна. А вот с закрытыми окнами ничего не случается… ничего не случается… Веки доктора снова тяжелеют. Сейчас он не в этой маленькой, узкой комнате, у кровати больного, сейчас он сам поднимается в горы, и рядом шагает сельский врач.

— Мы вас ждали только завтра, а вы…

— Пришел сегодня.

— Хоть бы известили. Ведь если бы я не встретил вас случайно…

— Дошел бы один.

И спутник умолкает, словно чувствует, что доктору хочется пройти оставшийся путь молча, ибо ему хорошо известно, что означает зигзаг, вычерченный сердцем на ленте и похожий на зубчатую линию гор. Там, в селе, чье-то сердце ведет себя именно так, — и поэтому доктор спешит туда. «Мы вас ждали только завтра, завтра ждали… А я вот пришел сегодня».

Это «сегодня» стало для него бесконечным.

Теперь время не дробится ударами, а словно тянет на одной ноте: вчера-сегодня-завтра… вчера-сегодня-завтра…

В маленькой, узкой комнате сейчас только доктор и больной, и оба они в пути: один поднимается в горы, другой направляется в село, где сбилось с ритма человеческое сердце…

За дверью, в смежной комнате, собрались родные и друзья больного. Они курили и ждали чуда, и каждый думал об ушедших товарищах и знакомых, вспоминал прошлое.

Больной все поднимается в горы, с ним идут и те, что в соседней комнате ждут чуда, и те, что давно уже поднялись в горы и теперь по одному выходят навстречу путнику, кивают и молча присоединяются к нему. Они рядом, здесь, в этой маленькой, узкой комнате, и он говорит им: «Но вы совсем не изменились — ни одного седого волоска, ни одной морщинки!» Друзья улыбаются, не отвечая. «А помните нашу улицу?» Они молча переглядываются, и потом все вместе сворачивают туда, на свою старую улицу…

…Ворота с молоточками вместо звонков, прохладные сводчатые проходы. Возле ворот, на плоских камнях, сидят старухи, беседуют, и кто-то из друзей вспоминает: