Неоседланные лошади [Сборник рассказов]

…Печальный, щемяще печальный мотив услышал Комитас. Он возник внезапно, словно птица влетела в окно кельи. Прилетел, вобрал в себя героическую песню и стал упрямо кружить по келье. Комитас попытался прогнать его, но не смог. И сразу все исчезло: всадники больше не скакали, замолк голос священника. Комитас в страхе оглянулся. Но священник по-прежнему спокойно спал. Скорбная, траурная мелодия поставила Комитаса перед выбором: победный марш или реквием должен он написать в эти дни. Он сам не знал, что следует писать. Потом ему вдруг показалось, что он слышит голос собеседника, который настойчиво повторял: «Нашему народу нужны сейчас героические песни, он гибнет, но он борется». И Комитас снова закрыл глаза.

Долго-долго угасала где-то вдали скорбная музыка, родившаяся внезапно…

…И вновь поскакали всадники: теперь враг был близок. Воины спрыгнули с копей и дали залп по врагу.

Гора Сипан многократно повторила эхо. Потом раздался воинственный клич ликующих победителей: «Ло-ло!» Потом они предали земле павших героев, и вновь траурный марш торжественной поступью зашагал по полям, словно погибшие лишь прилегли отдохнуть до следующего боя…

…Священник уже проснулся и, сев на край постели, молча закурил трубку…

— Вардапет, — заговорил он, — я сейчас должен идти, меня ждут, я пойду.

— Католикос велел подать тебе коня.

— Пешком пойду, я дал обет, — сказал он и, помолчав, добавил — Я так и знал, потому и пришел, надо было ведь утешить его.

Перевели В. Власов и С. Казарян

Всадник на белом коне

Он похоронен в Париже, на кладбище Пер-Лашез.

Надгробие — всадник с обнаженной саблей. Всадник из серого гранита. А тогда он был на белом коне…

— На белом коне тебя издали заметят.

— Знаю.

— Целиться удобнее.

— Знаю и это.

— Смени коня.

Сколько раз он мог бы это сделать, он мог бы остаться в Болгарии или в тифлисском кафе «Чашка чаю» и часами разглагольствовать о «великой Армении от моря до моря», когда родина истекала кровью от озера до озера — от Вана до Севана. Мог бы еще и… Он горько улыбнулся, и усы шевельнулись.

— Кто еще видит меня?

— Беженцы.

Он взглянул вниз. По ущелью брели толпы беженцев. Брел его родной народ. За толпой беженцев тянулось стадо. Клубы пыли из-под коровьих копыт напоминали отдаленные разрывы снарядов.

Они отстали от толпы беженцев и начали подниматься в горы, чтобы преградить путь идущему по пятам врагу. Командование приказало двигаться на соединение с основными силами. Но он не мог выполнить этот жестокий приказ, не мог бросить земляков на произвол судьбы. Он потерял отчизну, и эти толпы страдальцев были для него ее частицей.

Генеральские погоны, крест, ордена теперь казались ему гирями. Сорвать бы и выбросить все это, если б…

Он снова посмотрел в сторону ущелья.

— Я должен остаться на белом коне для них!

— Но это очень опасно, генерал, вы слишком заметны.

— Иначе нельзя. Кто в трагический час не скрывает любви к отчизне и к своему народу, тот всегда на виду у врага.

Сказал и поморщился, недовольный своими словами. Так высокопарно говорят краснобаи в кафе «Чашка чаю». Покорный своей участи, он устало произнес:

— Говорят, будто мое присутствие вселяет в них надежду. А если это так, я останусь на белом коне.

По ущелью медленно, молча брели беженцы. Враг залил кровью и захватил их родину, и они уносили с собой свою землю, воду, города и села, могилы своих предков и, кажется, самою свою историю. Это знал враг и спешил настичь, перерезать всех, чтобы никто не спасся, не унес с собой права на все это. Не понял этого молодой офицер, прискакавший с приказом спешить на соединение с основными силами армии. Когда он ответил, что не может оставить в беде своих соотечественников, офицер этот пробурчал сквозь зубы:

— Экая ерунда!

А сейчас небось докладывает командующему фронтом: генерал Андраник, надо полагать, решил сдаться, остается в тылу врага. Зажатая в зубах трубка задрожала от ярости, задрожал, разломился и ее дымок. Он еще раз посмотрел в сторону ущелья и подозвал адъютанта:

— Передай им, что могут сделать привал. Расставь дозоры, а потом найди того отставшего русского солдата и приведи его ко мне.

Адъютант поскакал в ущелье.

Синяя вечерняя мгла легла на поля. В сумерках Андраник уже не различал лица солдат, из которых каждого знал по имени. Победивший генерал забывает о солдатах, чтобы не делиться с ними славой, побежденный — помнит, чтобы разделить с ними горечь поражения. А он, он — ни тот, ни другой, — он не победитель и не побежденный, он всего лишь армянин, потерявший свою родину, отчаявшийся армянин, попросту мирный армянин, который хотел бы жить спокойно, пахать землю, петь оровелы[19], а по вечерам, усевшись на пороге своего дома, курить трубку и вести неторопливую беседу с соседями о деревенском житье-бытье.

И вдруг ему захотелось сойти с коня, присесть на первый попавшийся камень и побеседовать с солдатами о земле, о мирных будничных крестьянских заботах.

— Смбат!

От серой массы солдат, лица которых были неразличимы в сумерках, отделился его ординарец и подошел к нему.

— Слушаюсь.