Неоседланные лошади [Сборник рассказов]

Пестрая, многоголосая жизнь бурлит на его улицах. Зодчий Трдат прогуливается с Саркисом-Казмохом[23] и строителем крепостей Джундиком-Брджашеном[24]. Летописец Асохик заказывает пергаменты кожевнику. Шануш, супруга господина Хачереса, с дочерью Мамахатун спешат в баню. Я здороваюсь с ними, потом на базаре прицениваюсь к персидским шалям в пестрых миндалевидных узорах и к индийским пряностям, спорю в таможне с византийскими, арабскими и еврейскими купцами.

У караван-сарая какой-то нечестивец клянется могилой своего отца. «Верьте мне, люди, верьте, — взывает он, — два дня назад я убил родного отца, чтобы поклясться его могилой! Верьте!»

Найдется ли в целом свете второй такой мертвый город, который бы так ожил, наполнился бы голосами людей, умерших много веков назад, при встрече с их потомками и с такой щедростью открыл бы все то, что происходило в его стенах много веков назад, было сокрушено и навсегда замолкло. Пока я здесь, у его стен, город будет жить и умрет лишь тогда, когда я уйду. Но для чего уходить? Ведь именно здесь, в этом городе, были сказаны слова: «Тот, кто покидает свою родину, обкрадывает и себя и родину».

Нет такого дерева, которое защищало бы от ветра.

Когда она, первая красавица в городе, шла по улице и ветер играл ее платьем, открывая ее грудь нескромным взглядам, каждый армянин влюблялся, а каждый иноверец становился армянином.

Так каждый день проходила она мимо собора, и молодой архимандрит каждый раз молился за нее, просил у бога помиловать его грешную душу, а потом писал на полях молитвенника: «Нет такого дерева, которое защищало бы от ветра в бурю…»

Передо мной руины мертвого города, а я закрываю глаза и вижу, как ветер играет платьем Зузы, когда она идет мимо собора.

За моей спиной о чем-то шепчут деревья.

Эй, парнишка с серебряным поясом,
Ты на стенку к нам не влезай!
Эй, парнишка с серебряным поясом,
Стенку ветхую не ломай.
Коль одежду порвешь — на себя пеняй.
Не заштопаю, так и знай![25]

Эту песенку когда-то распевали влюбленные этого города, а я услыхал ее много сотен лет спустя и теперь повторяю ее незатейливые слова «Эй, парнишка с серебряным поясом…».

На противоположном берегу реки — разрушенные стены погибшего города. «Неужели столько камней могли обрушить влюбленные пареньки? — спрашиваю себя и отвечаю: — Не будь таким наивным, ведь прекрасно знаешь, что город разрушили орды завоевателей». Да, я знаю это, и все же мне не хочется сегодня вспоминать свирепых кочевников. Наивная древняя песенка щемит мне душу. И я думаю о том, что в конце-то концов юноша наперекор просьбам девушки перелез через стенку и, стоя под ее окном, принялся бы умолять ее:

— Выйди, девушка!
Выдь, голубушка!
И на косы взглянуть позволь!
— Ай ты, парень шальной,
А на что тебе?
Не видал ты каната, что ль?

Любимая, мне думается, заштопала его порванную одежду.

Передо мной разрушенные стены погибшего города, повсюду видны заросшие травой, обтесанные камни, узорчатые карнизы, рухнувшие колонны и купола, а над зубцами стен струится свет и витает древняя песенка «Эй, парнишка с серебряным поясом…».

Рассказывают, что однажды из этих ворот вышел какой-то странник и спросил у стражей, можно ли, мол, еще засветло добраться до такого-то места, если гнать коня весь день. И стражники спросили его:

— А конь свой или чужой?

И он ответил:

— Чужой.

— Тогда доберешься.

Рассказывают еще, что когда хозяин коня добежал запыхавшись до ворот, странник был уже далеко, и он схватился в отчаянии за голову и воскликнул:

— Горе мне, мой бедный конь не выдержит такой скачки.

Рассказывают, что с тех пор каждый раз, когда всадник въезжал в город или выезжал из него, стражи спрашивали его:

— Твой конь или чужой?

На стене полуразрушенной церкви сохранились солнечные часы, по которым когда-то определяли время въезда и выезда караванов. Теперь они бездействуют. Выпал их бронзовый стержень, и навсегда исчезла отбрасывавшаяся им тень. На другом краю стены высечен символ вечности. День-деньской смеется он над сломанными солнечными часами, ехидно приговаривая:

— Вы хотели разделить вечность и опровергнуть меня!

— Когда же это? — спрашивают солнечные часы.

— В те времена, когда в наш город еще приходили и уходили купеческие караваны.

И солнечные часы улыбаются, довольны, что вечность, чтоб подтвердить свою правоту, вынуждена ссылаться на свидетельства быстротечного времени.

Так живут на стене полуразрушенной церкви сломанные солнечные часы и вечность и, опровергая друг друга, утверждают и вечность и быстротекущее время.

Эх, Вараздат, Вараздат, как же мне поведать твою историю, если рассказ о тебе начинается неуверенным утверждением: «Жил или не жил, было то иль не было», да и сам я не знаю, существовал ли ты.