Неожиданный визит

Она ждала: вот-вот лопнет гнетущая тишина этого жаркого полудня, раздастся треск мотоцикла — агронома всегда слышно издалека, — разболится голова, начнет тошнить… Хоть что-нибудь да произойдет. Но ничего не происходило. Ильземари перетащила корзину к следующему дереву. Урожай был никудышный. Старые деревья, объяснял агроном. Но ей это было все равно. Она снова взобралась на дерево и, пока отдыхала, с удовлетворением отметила, что голова у нее горит, словно наполненная горячим газом. Она работала уже через силу, мысли путались.

А вдруг про нее забыли.

Ее всегда забывают.

А вдруг она свалится с дерева и так и будет лежать в траве.

И ее не найдут.

Или найдут слишком поздно.

Наступит ночь, а она будет лежать одна, беспомощная на холодной земле.

Захочет вернуться в деревню, но не сможет.

А если уйти сейчас?

Нет, еще слишком рано!

И что сказать тем, другим?

Теперь ВАША очередь!

Но достаточно ли велика ее жертва?

А если они просто не обратят на нее внимания?

Руки налились свинцом и почти ее не слушаются, ноги тоже как чужие. Ей вдруг показалось, что кто-то подвесил ее среди ветвей, как фонарик на рождественской елке. Подступала тошнота. Вишни прятались в темной зелени, она не могла сорвать ни единой.

Теперь все в порядке.

Голову словно обручем сдавило.

Ильземари сползла с дерева, подобрала лежавшую в траве шляпу, кое-как нахлобучила ее на голову и двинулась к дому. Ее слегка шатало. «Глаза таращит, сейчас утащит», — звенела в ушах знакомая с детства песенка:

Улитка догонит, затянет в свой домик.
Человек с мешком унесет тишком.
Что за человек?
Черный человек!
Кто его боится?
Ни бабочка, ни птица,
Ни человек, ни зверь,
Вот скрипнула дверь!
Кто-то крадется,
Зубы скалит, смеется,
Вместо рук кости —
Скелет пришел в гости!

Ильземари стало страшно, она зажмурила глаза. Не хочу… не хочу…

Внезапно ей послышался треск мотоцикла. Или это кто-то громко разговаривает? Она путалась. Звук рос, становился все более угрожающим.

Это бог, бабушкин бог, догадалась она.

— Пресвятая богородица, — жалобно бормотала Ильземари.

А черный человек подходил все ближе.

И вдруг откуда-то сверху прогремел голос:

— Ильземари!

— Ильземари! — позвал агроном.

Но Ильземари его не узнала. Она бредила. Элинор присела рядом с подругой и потрогала ее пылающий лоб.

— Это солнце, — сказал агроном.

— Но ведь она всегда носит шляпу! — удивилась Элинор.

— Бывает тепловой удар, — агроном пожал плечами. Они оттащили Ильземари в тень под дерево. Элинор расстегнула ей блузку.

— И что она потащилась, — сердито бросил агроном, усаживаясь на свой мотоцикл, — как будто я вам нянька тут.

— Она такая упрямая, — промямлила Элинор, — но хочет только хорошего, для дела всем готова пожертвовать.

— Да, да, конечно, — кивнул агроном, как-то странно поморщившись. — Я сейчас вернусь с машиной.

Ильземари очнулась в маленькой белой комнатке. Белая кровать, постель, стул, тумбочка, даже стены белые. В оконное стекло билась муха.

Предметы постепенно приобретали четкие очертания, и вдруг она поняла — это больница. Она в больнице. Скорей бежать отсюда. В больнице умерла бабушка, прочь из этого места.

Ильземари сделала попытку приподняться, но резкая головная боль опрокинула ее обратно на подушку.

Она увидела корзину, стоящую на обочине, полную вишен. Вокруг никого. А девочки? Куда подевались девочки?

Тут она все вспомнила.

Ильземари снова попыталась сесть. И снова боль не дала ей поднять голову. Надо лежать совсем тихо. Не двигаться. Станет полегче, и тогда, может быть, удастся сбежать отсюда.

Через полчаса она кое-как поднялась с постели и отворила дверь. Потянуло теплым сладковатым запахом молока и картофеля. Красный кирпичный пол. Лестница. Широко распахнутая дверь во двор.

Ильземари снова улеглась в постель. Нет, это не больница, и она не умрет, подумала она, засыпая.

Кто-то тронул ее за руку. Ильземари открыла глаза. Элинор. Ильземари улыбнулась уголками губ — бодрой улыбкой мученицы.

— Девочки… — начала Элинор.

— Что девочки, — вскинула веки Ильземари, резкая боль сверлила ей голову.

— Они будут работать в следующую субботу. Половина пойдет в Фонд солидарности, половина в фонд класса.

Ильземари молча прикрыла глаза. В ее воспаленном мозгу все смешалось, и боль, и торжество. А Элинор говорила, что ни одна из девочек не пошла вечером на танцы, все упрекают себя, что отпустили Ильземари одну. Нашлись, правда, и такие, что отказались работать в следующую субботу. Заявили, что они могут и так деньги внести.

— Откупиться хотят, — прошипела Ильземари.

Уходя, Элинор спросила, не хочет ли она что-нибудь передать девочкам. Ильземари долго не отвечала. Она смотрела на подругу и думала обо всех остальных, что так провинились перед ней. На их лицах, наверное, написано раскаяние. Mea culpa, mea maxima culpa[33].