Непал без вранья

— Я очень хочу, правда, друзья, — отвечала я, но не могу пообещать вам. Ведь я сама не знаю, что будет дальше… Но мы же с вами будем общаться?

— Конечно, — кричали они наперебой, — мы будем писать вам.

***

Последнюю неделю мы почти не учились. Дети сочиняли прощальные письма. Я раздала им марки и конверты с адресом, на случай, если они захотят написать мне еще. Еще я вручила им анкету, безобразно пеструю, чтобы понравилась наверняка, и пачку наклеек. Когда я была ребенком, это занятие било все рейтинги популярности, и каждый имел свой опросник. Вспомнив это, я решила рассказать о нем и показать, чтобы не быть голословной. За право первого ответа мы разыграли жребий — так всем хотелось попробовать.

Наконец мы закончили карту. Идея украсить картой мира голые стены библиотеки принадлежала Камилю. Но он успел обрисовать только Америки, оставшиеся контуры заканчивала я. А разрисовывали карту мы вместе с детьми. Я разложила бумажки с государствами рубашкой вверх, как на экзамене, и каждый тянул по одной, а потом красил ту страну, что ему досталась.

Мы много разговаривали в эту последнюю неделю, я записала их на видео, сфотографировала классы по очереди на память. Раздала им последние ответы из России.

А потом пошел град. Он начался дождем, настолько слабым, что поначалу мы даже не заметили. Но вдруг кто-то закричал: «Пани (вода)! Смотрите, мисс, пани!» Все дети высыпали на улицу, ловили капли языком и скакали от радости. Они собирали крупицы града и показывали мне. Град становился все крупнее и сыпал чаще, и дети, визжа от восторга и боли, попрыгали обратно в хижину. Вдруг резко похолодало, и даже пар пошел изо рта. Конечно, все задрожали. «А ну-ка, поднимайтесь! — велела я им. — Будем встречать зиму танцами». К счастью, все были обуты — спасибо человеческой отзывчивости, какая помогла нам спасти детей в эти морозы[80].

За несколько минут все побелело. Я не узнала Мальбасе, настолько деревня преобразилась.

«Вы подарили нам снег, Энни-мисс», — написала в прощальном письме Протима.

***

Потом был последний утренний круг. Я прочитала прощальную речь, а дети спели мне You are ту sunshine, «песню Боба-дая», как ее здесь называли. Мне казалось, что это о Марли, но потом я прочитала, что пели эту песню все кому не лень, от Рэя Чарльза до Джонни Кэша. Все, кроме Боба Марли. Должно быть, дети говорили о Дилане, но, подозреваю, никто, кроме меня, в подробности не вдавался. Об этом я думала на последнем круге, стараясь удержать себя от сантиментов, какие бы обесценили пять месяцев моих необыкновенных будней. В конце концов, чем этот последний круг был важнее сотни предыдущих (девяноста двух, если включить педанта)?

Весь день я старалась вести себя как обычно, но под конец, когда мы прощались, когда я уносила с собой сумку, полную писем (ведь кто-то написал по нескольку штук), когда Нисан и Сандес, всегда такой сдержанный, повисли на мне, подав пример остальным детям, когда застенчивая Рупа, дождавшись, пока все разойдутся, вручила мне два лохматых браслетика, связанных ею из разноцветной шерсти, и, раскрасневшись, убежала, вот тогда я чуть не расплакалась. Как же буду я скучать по вам, как будет мне не хватать вас, мои дорогие «львы» и «лофофорусы», «гиппопотамы» и даже «динозавры», «кролики» и «инси-винси». Но понять это я смогу чуть позднее, не сразу, не в минуту возбуждающего ожидания перемен.

«Я приехал сюда учить вас, — сказал Бруно в своей прощальной речи, — но оказалось, что это вы научили меня, и вещам гораздо более важным».

Таким, как искренности. Как много в жизни взрослого бытового притворства, всевозможных условностей, чей толстый налет так усердно скрывает человека естественного. Как будто бы уязвимого, какого оберегаешь под масками равнодушия, или сатиры, или жеманства, и до которого сквозь эти баррикады оценке окружения не добраться. Вот только это небывалое заблуждение. И уязвимым становишься как раз в обратном случае, от невозможности защитить то дорогое, что не умеешь выразить прямо.

Я собрала рюкзак, в последний раз окинула взглядом нашу королевскую ночлежку[81]. Со времени приезда она изменилась до неузнаваемости. Мы повесили гамак, который подарил нам Марвин, постер Шивы с десятком змей, развесили флажки, постелили на пол соломенный коврик. Все эти книги, свечи, записки и картинки, прибитые к деревяшкам, птица, которую мы нарисовали над кроватью, хранили образ наших вечеров, полных шуток, откровений и настоящих открытий. Теперь это превращалось в воспоминание, в гербарий из букв, который я засушила одной из глав своей книги.