Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

А вот, другой — «дворянин, лишённой прав»; по традиции, однако, все ещё — «привилегированный». На вид он ещё мальчик, хотя ему уже двадцать шесть лет. Он только что вышел из тюрьмы, куда был приговорён за кражу, а теперь обитает при части в «благородной», в ожидании высылки из столицы. Приписаться к какому-либо податному сословию он не желает в том самом месте, где помнит себя «честным дворянином», да и притом же он не имеет «приличных» средств к дальнейшему существованию «близ столицы, например, в Кронштадте». Несмотря на полное сознание своего, хотя и утраченного по воле людей, но прирождённого ему дворянского достоинства, он очень обязателен и услужлив. Пользуясь доверием смотрителя, он играет между арестантами роль старосты, а «благородным» своим ближайшим товарищам по заключению, оказывает разные мелочные услуги, например, чистит платье, убирает постели, за что и получает соответствующая подачки. Иногда он бывал сантиментален и элегически сообщителен. Тогда он любил вспоминать о «купеческой дочке», которая любила его так сильно, что «может, даже от этого самого и померла» и которая уж конечно, не допустила бы его до такого «несчастья». Но… после её смерти он с тоски запил. Этим романическим обстоятельством, собственно, и объяснялась вся его дальнейшая «неприятная история». Впрочем, он не терял веры в будущее. Вдали от шумных развлечений столицы, в «новом и неведомом краю» он надеялся устроиться «по-новому». Тюремная жизнь его не особенно тяготила, но из прелестей свободной жизни он живее всего ощущал лишение биллиардной игры, страстным адептом каковой был ещё в ту пору, когда водил знакомство с „купеческой дочкой».

Явясь под арест в лохмотьях, он во время пребывания в части, успел не только обзавестись приличным костюмом, доставшимся ему в виде награды от разных «благородных», долго ли, коротко ли бывших ему товарищами по заключению, но успел сколотить себе и кое-какой капиталец «на дорогу». В этом, впрочем, не могло быть ничего удивительного. Кроме доброхотных дателей, он не упускал из виду и своих прямых данников — «простых» арестантов, которым он поставлял в краткосрочный кредит табак, сахар, чай и всякий другой ходкий товар. При нужде, а иногда и просто из любви к искусству, он наушничал смотрителю, чем и поддерживали между арестантами свой «авторитет». Его презирали, но побаивались. Ему, только этого и было нужно.

Содержался между «благородными» и молчаливый, очень задумчивый студент-технолог, ждавший терпеливо и кротко своей административной высылки на родину.

Приводили иной раз своеобразных весёлых «шутников» дня на два, на три «по приговору мировых судей» за разные более или менее «невинные» шалости в «Эльдорадо»[147] и «Орфеуме»[148]. Эти, несмотря на весёлую беззаботность нрава, всегда ужасно обижались (и совершенно основательно, прибавим мы от себя) на то, что их «засадили вместе со всякими убийцами и подобными разными».

Басил здесь недель шесть высокий и статный «митрополитский певчий», попавший сюда «за мировым» по присвоению какого-то «чужого имущества на сумму двенадцать рублей». Оказалось, что он «занял» у какого-то знакомого «на свадьбу» сюртучную пару, а после свадьбы, вместо того чтобы возвратить, заложил её в гласной ссудной кассе. На голове у него была густая грива, вечно взъерошенная, как копна сена, и неизменно заспанное лицо. По желанию смотрителя он учил арестантов петь «божественные молитвы» и исполнял должность регента во время утренних и вечерних общих молитв. Он был добродушен. Если он не спал, то непременно что-нибудь жевал и особенно «залихватски» выводил: «радуйся, невеста неневестная!»

Содержался между прочими «благородными» и «гвардии капитан в отставке». Этот целый день пил содовую воду или лимонад-газес[149]. Остальное время он лежал без сюртука на животе в постели и похлопывал в воздухе каблуками, насвистывая мотивы из опереток. Обвинялся он в подделке бланковой надписи на векселе. Ходили также слухи, что в своей квартире он держал притон для азартных игр. Унывать было не в правилах «господина капитана», тем более, что ему грозила «только ссылка в не столь отдалённые», а, по его мнению, это были такие пустяки, о которых, собственно, и разговаривать не стоило. К тому же его не оставляла надежда и на оправдание. По его мнению, присяжные могли оправдать его по двум мотивам: «во-первых, — легкомыслие; ну а, во-вторых, — вообще смягчающие обстоятельства».

Попал однажды, в «благородную» чуть ли не прямо с парохода, доставившего его из Нью-Йорка, некий, скрывшийся года два назад и разыскиваемый полицией, несостоятельный должник, бывший модный портной Петербурга, молодой малый лет двадцати пяти, живо пустивший в трубу некогда знаменитый магазин отца. Этот тоже не унывал. Добродушное, моськообразное лицо его, покрытое веснушками, вечно улыбалось. Он и под замок явился в первый раз чуть ли не с песенкой из «La fille Angot[150]», тогда ещё новой буффонады, которую он раз шесть успел прослушать перед своим отъездом из Нью-Йорка: