Непарадный Петербург в очерках дореволюционных писателей

Где тут размышлять и терзаться над собственным падением или несчастием, — другие интересы разом выдвигаются услужливыми товарищами на первый план. Начинается отупелое гуртовое лежание на брюхе изо дня в день, приправляемое заправскими анекдотами о взаимных похождениях, обсуждаются и дебатируются разные юридические тонкости и ухищрения; злобой дня становится забота о пустых казённых щах и крутой каше, поток свежих впечатлений ограничивается сообщением друг другу «придворных» известий: о сожитии смотрительской кухарки с пожарным унтером и т. п.

Словом, как бы ни были серьёзны мысли и глубоки чувства, неминуемо возбуждаемые в душе каждого человека первым невозвратным шагом на пути нравственного падения или свалившимся на него нежданно несчастьем, как бы непримиримо по отношению к собственному проступку ни были натянуты лучшие струны в душе человека, впервые сознавшего себя отверженными от людей, здесь на помощь являются услужливые руки, которые до тех пор станут наигрывать на этих душевных струнах, пока, наконец, к всеобщему удовольствию, они не попадут в общий аккорд и не станут затем навсегда издавать желанного бесформенного гула.

С этой минуты начинается настоящее падение преступника, настоящее принижение обездоленного.

Можно положительно утверждать, что при таких условиях огульное содержание разного рода арестованных даёт, во всяком случае, более рецидивистов, нежели полная безнаказанность и даже удачное сокрытие преступления.

Да и как возможно иначе? Что общего, например, между этим подслеповатым малым, попавшимся уже в третий раз, и на этот раз — за кражу из богатой квартиры с помощью подобранного ключа, кражу, которую он, пользуясь пребыванием хозяев квартиры на даче, совершил с замечательной дерзостью и ловкостью среди бела дня, в продолжении нескольких дней подряд, вынося постепенно всё наиболее ценное, и попавшийся только благодаря случайному возвращению хозяина, — что общего между ним, дерзко выдавшим себя дворнику за присланного самим хозяином (что подтверждал и ключ, бывший при нём), пытавшимся в решительную минуту улизнуть из третьего этажа по водосточной трубе, а теперь упорно отрицающим свою виновность, несмотря на массу обличающих улик, — что общего между этою «красой и гордостью» целой воровской шайки и другим, лежащим рядом с ним на койке, юношей лет восемнадцати, который обвиняется в покушении на убийство своего отчима, терзавшего его, как плантатор негра? Этот мальчик до сих пор без ужаса и слёз не может вспомнить о страшной минуте, когда он, в отмщение за новый клок выдранных волос, на удачу пустил ножом, бывшим у него под рукой. А между тем, двадцать четыре часа в сутки они лежат рядом, и не думаю, чтоб без влияния друг на друга.

Но это ещё не пример.

Здесь, по самой сущности различая характеров, вряд ли возможна какая-нибудь нравственная ассимиляция.

Другое дело — эти глуповатые разинутые рты «бродяжных», обступивших знаменитого «ходока» Лукшу, судящегося чуть ли не в пятый раз. Они на лету ловят каждое слово, которыми их удостаивает этот будущий князь Гакчайский.

«Отставной музыкант» Лукша, совершивший на своём веку много ловких мошенничеств и краж, известный полиции под разными именами, заарестованный на этот раз врасплох «как бродяга» только благодаря чуткому нюху ловкого сыщика, который, зная его в лицо, сам чуть не принял его за важного барина, каким тот себя выдавал; этот Лукша, некоторым образом оракул целой каморы. Молокососы же, пуще других упивающиеся его сладкогласием — трое безбородых учеников-мастеровых, повинные лишь в том, что, отбив от пристани чужую лодку, отправились на ней самовольно кататься «к взморью» и были задержаны затем «в безобразно пьяном виде».

Когда до подследственных арестантов добрался слух о новой тюрьме, предназначенной специально для них, они очень загрустили. Им не хотелось расставаться с относительно свободною жизнью в полицейских домах, чтобы променять её, как рассказывали всесведущие предрекатели, на келейное, безусловно, одиночное заключение в камерах новой следственной тюрьмы, где и света Божьего больше не увидишь, где и в суд поведут подземельем и из суда выведут таким же путём, где и сторожа все будут припасены немые, чтобы и с теми разговоров никаких не иметь.

Но были и скептики, которые и слушать не хотели о новых порядках. По их мнению, это был один «слух пущен»…. «Без табаку да без разговоров, — по их мнению, — в остроге совсем пропасть надо!»

С выделением из числа арестантов при полицейских домах «подследственных» и «арестных», отбывающих наказание по приговорам мировых судей, все же получается достаточная пестрота и разнокалиберность, так как тут оставлены все, о коих производится дознание и арестуемые по предварительному распоряжению мировых судей.

В описываемое нами время камера, в которой содержались все вообще числившиеся «за мировыми», представляла особенно яркую пестроту и разнохарактерность.