Непобежденные

Целехонькой стояла Караимская кенасса на Большой Морской улице, за которой, во дворе, располагался городской Комитет обороны. Вспомнился Крылову недавний приезд на КП армии Бориса Алексеевича Борисова, первого секретаря горкома партии и председателя Комитета обороны. Без тени сомнения в своих словах, четко и вразумительно он говорил о том, как будет разворачиваться восстановление промышленных предприятий города, строиться трамвай на Корабельной стороне, расширяться сеть магазинов. И о намерении открыть кинотеатр «Ударник», и о центральной библиотеке говорил так убедительно, что даже у них, штабных работников, знающих истинное положение, дух захватывало от радужных перспектив.

И вот теперь Крылов снова переживал то чувство, какое охватило его, когда слушал Борисова. И основания тому были: человек, подметавший дорожку перед готовым к открытию кинотеатром «Ударник», надписи на стенах «Восстановим родной Севастополь!», а главное — люди, много людей, оживленно снующих по улицам, уверенных, не оглядывающихся на взрывы, время от времени гремящие над городом.

Машина шла не быстро, и Крылов успевал рассмотреть все вокруг. Повернули направо на Приморский бульвар, слева за черными стволами деревьев блеснула пустынная гладь бухты. И впереди, за памятником Ленину, меж колонн Графской пристани, виднелась стальная поверхность воды. Вдруг там, на этой поверхности, одни за другим взметнулись несколько белых фонтанов. Пожилая женщина, переходившая улицу, приостановилась на миг, оглянулась на взрывы и не побежала, а только чуть прибавила шагу.

— Не боится! — восторженно сказал Кохаров.

— Грустно это, — задумчиво произнес Крылов. Это бойцу полагается не бояться, а не пожилой женщине. Женщине самой природой предназначено бояться за детей, за будущее. Какая же нужна мера испытаний, чтобы эта боязнь притупилась?…

Он тронул шофера за плечо, — чтобы ехал медленнее, и наклонился, стараясь рассмотреть через стекло то, что было слева. А слева, при въезде на площадь, высился ряд щитов с портретами армейцев, моряков, летчиков. Проплыло назад худощавое лицо полковника Богданова — командира знаменитого корпусного артполка, другие знакомые лица.

— Теперь давай, — сказал он шоферу, выпрямляясь, усаживаясь удобнее.

Машина резко прибавила скорости, помчалась вверх по пологому склону улицы Ленина, круто свернула на узкий спуск, огибающий Южную бухту. На поворотах «эмку» заносило, но Крылов шофера не сдерживал. В душе его не переставало звучать что-то вроде ликующей мелодии. Он знал, откуда это в нем: от той утренней минуты, когда один из корреспондентов московской газеты, которые последнее время зачастили в штарм, сказал, что статья, подводящая итоги двухмесячной обороны Севастополя, четыре дня назад опубликована в «Красной звезде». Это была первая его публикация в центральной прессе. Но не сама публикация особенно обрадовала, а то, что под ней стоит подпись — «Н.Крылов». Он надеялся, что статью увидит его жена, о которой ничего не знал с того самого дня, как она с детьми спешно эвакуировалась из пограничного района. Увидит, узнает, что он жив и где воюет.

«Что с ними? — со сладкой печалью думал Крылов о семье. — Живы ли? Не раскидала ли их горячка эвакуации?»

Снова болью в сердце прошло воспоминание о женщинах, научившихся спокойно реагировать на разрывы снарядов. Выдержка, достойная славы? Не хотел бы он такой судьбы для своей Настеньки. Но кто на войне выбирает свою судьбу? Знал он, что если жена жива, то, несомненно, самым активным образом участвует в общем деле. Тут Крылов за нее не беспокоился. В страдании человек часто бывает одинок. Но не бывает одиночества при общей беде, при стихийном бедствии, например, или, как теперь, на войне. Ничто не объединяет так, как общее страдание.

До войны думалось иначе: когда у человека много радости, он ищет, с кем бы поделиться, а когда много горя, — замыкается, озлобляется, становится недоверчивым и подозрительным. Теперь убедился: дело не в самих радости или горе, дело в природной общности людской. Сколько горя в Севастополе! Но такого единства устремлений, такой готовности к самопожертвованию, даже, можно сказать, радостной готовности, он не видел нигде. Да и не предполагал, что такое может быть. Что это? На миру и смерть красна? Нет, это нечто большее. Это полное осознание человеком своего места, в общем строю, когда из древних глубин подсознания всплывает ощущение величия своей принадлежности к племени, роду, к народу своему. Человечество поднялось на могучих крыльях общности, умения осознавать себя частью великого целого, где радость на всех и горе на всех. И если радость ни к чему не обязывает, в радости люди беспечно разлетаются, как мотыльки, то общая беда заставляет каждого забыть о своей самости и стремиться к слиянию в единое целое…