Непобежденные

Был бы это не Кофман, она бы, наверное, раскричалась, сказала бы, что думает о таких методах воспитания. Но Кофмана она боготворила. За знания, за умение работать, за бесстрашие. И потому только расслабилась от его слов. И когда проводила его к выходу из штольни, решила, что теперь непременно пойдет отдохнет. Которые сутки на ногах, точнее, у чужих ног и рук, у раздробленных голеней, бедер, предплечий. И каждый раз нужно максимальное внимание, чтобы не дернуться, не сместить кости, забираемые в гипсовые повязки.

Она еще держалась. Мужчины, случалось, не выдерживали, во время операции падали головой на операционный стол. А она твердила себе, что сильная, что не зря в молодости занималась спортом, тренировалась, много бывала на открытом воздухе у моря… До войны… Давным давно… В молодости…

Тряхнув головой, вышла на воздух. Небо на востоке светлело, но, не радуя близостью дня, а тяготя недобрыми предчувствиями.

Когда вернулась, на столе уже лежал очередной раненый, лежал прямо на носилках, — значит, особенно тяжелый. Перелом был не один, а целых три — плеча, бедра, костей стопы. Цвангер наложила гипсовую повязку на плечо, потом на бедро, повернулась к стопе. И вдруг замерла от острой боли в глазах. Закрыла глаза, твердя свое, спасительное, о довоенных тренировках. Но от этого усилия справиться с собой закружилась голова и начало тошнить. А перед глазами стлалась странная ослепляющая белизна. Поморгала, чтобы дать глазам отдохнуть. Резь не проходила, а белизна становилась все ослепительнее.

Она заставила себя закончить перевязку, обернулась и увидела перед собой комбата и комиссара. Даже не подумала, что они тут из-за нее, единственного в медсанбате специалиста по гипсованию.

— Лечь, сейчас же лечь! — приказал комбат.

— Пройдет, — пробормотала она. — Посижу в темноте и пройдет. Прошла в проявительную комнату рентгенкабинета, села на стул и сразу заснула.

Когда проснулась, почувствовала, что глаза уже не болят. Под дверь пробивался слабый свет. И она, забыв, где находится, испугалась, подумав, что уже, пожалуй, совсем рассвело. Толкнула дверь, увидела санитара, сидевшего возле двери.

— Вы чего тут?

— Приставлен, чтобы никто не входил. Вас будить не велели.

Она с удовлетворением отметила, что белизна больше не ослепляет, и глаза не болят даже при взгляде на лампу.

— Еще ночь?

— Уже ночь, — почему-то растерянно ответил санитар.

— Это не важно.

— Конечно, не важно, главное, вы — слава богу.

— Сколько же я спала?

— Без малого сутки. Точнее восемнадцать часов.

— Сидя?!

— Как сели, так и не вставали.

Она привалилась спиной к стене. Этого же не может быть, чтобы столько проспать, сидя, и не упасть! Каких только чудес ни бывало в Севастополе!… Оттолкнулась от стены, пошла по штольне, переполненной ранеными. Гудели голоса, стонущие и спокойные, рассудительные.

— …Боли никакой, а мутит и мутит. Кажется, сидит во мне что-то постороннее и старается расшириться…

— …Когда я пою, то забываю, что ноги нет. Все забываю, и мне делается хорошо, хорошо…

— …Раненые, как остановившиеся часы. Если твердит: наши бегут, значит ранен в момент немецкой атаки, если же уверяет, что бегут немцы, значит прихватило в момент контратаки…

Возле гипсовочной ей навстречу выскочила сияющая Сулейманова, затараторила возбужденно:

— Так я рада, так я рада!… И у нас радость. Кондратьев письмо прислал…

— Какой Кондратьев? — удивилась Цвангер.

— Да вы же помните, старший лейтенант. Предплечье раздроблено было.

— Да, да…

Она вспомнила тот давний случай, пожалуй, только потому, что раненый сам настаивал на ампутации. Видно, кто-то сказал ему, что дело безнадежное: кости раскрошены так, что и под рентгеном их не было видно, — терялись в гомогенном рисунке тканей. Да и все врачи считали ампутацию неизбежной. А она попробовала спасти руку. Помнит, как обрадовалась, выяснив, что сустав цел, как вдохновенно выбирала островки костных глыбок из костного месива в размозженных тканях.

— А чего пишет?

— Не важно, что пишет, важно как. Правой рукой пишет-то, правой рукой!…

Она взяла письмо, но в этот момент раскрылась дверь и в гипсовочную, глубоко припадая на одну ногу, ввалился здоровенный парень с перевязанной головой. Где-то она видела его, а где, не могла вспомнить. Спросила отчужденно:

— Что у вас?

— Да меня уж подремонтировали, — обрадовано сообщил он.

— Так что же?

— Еле разыскал вас. Я про Нину…

— Про какую Нину? — И вспомнила: — А, ухажер Нины Панченко!

— Я ей… Она мне, это самое… Жена, значит…

— Да, да, она же теперь Зародова. Говорила. Так что вы хотите?

— Нину хочу видеть.

— Нету Нины, отправили в Камышевую бухту с ранеными. У нее же, сами понимаете…

— Понимаю, — потупился он.

— Скоро рожать, — с медицинской прямотой уточнила Цвангер. — Так что, может, уж на Кавказе Нина.

— Его тоже на эвакуацию определили, — подсказала Сулейманова

— Вот на Кавказе и увидитесь.

Едва не упав у двери, парень вышел, и Цвангер тихо рассмеялась, так ей было хорошо в эту минуту. И посерьезнела.

— Ну что, начнем работать? Много раненых?

— Много, Люсиль Григорьевна, — вздохнула Сулейманова.

Все начиналось сначала…