Непобежденный еретик. Мартин Лютер и его время

Лютер, как мы помним, поначалу опирался на «право богословского доктората» и требовал ученой дискуссии вместо инквизиционного выслушивания. Во время аугсбургской беседы с Кайэтаном он попытался превратить само закрытое судилище в академический диспут. В Лейпциге реформатор делает новый шаг: он превращает диспут в открытое судебное разбирательство, где роль незаинтересованного арбитра принадлежит собравшимся в зале образованным представителям немецкой нации. Этого арбитра Лютер надеялся противопоставить тому представителю немецкого епископата, которого хитрый и ловкий Мильтиц подыскивал в негласные судьи виттенбергского дела.

Лейпцигский диспут проходил в одном из помещений дворца Плейссенбург и был обставлен с большой торжественностью. Сперва прозвучала приветственная речь на латыни молодого декламатора-гуманиста Петра Мозеллана, в которой прославлялись достоинства герцога Георга, Лейпцигского университета и самих диспутирующих. Затем состоялась пышная церковная служба, и лишь после нее — сам богословский турнир, протоколировавшийся для городской летописи.

В первые дни Карлштадт состязался с Экком и потерпел от него поражение («был запальчив и стяжал позор вместо славы», как вспоминал позднее Лютер). Гордый Экк разъезжал в помпезной коляске с кучером, которую городской совет предоставил ему для загородных прогулок; гордого Экка сопровождал конный рыцарь.

4 июля на кафедру взошел Лютер.

Августинец защищал 13 тезисов, прямо посвященных проблеме папского авторитета. Они были реформаторскими в строгом смысле слова, поскольку знаменовали окончательный разрыв со всей средневеково-католической концепцией церкви.

Уже в первых тезисах открыто излагалось понимание папства как условного института, вовсе не обязательного для христианства. Институт этот, доказывал Лютер, санкционируется постановлениями, которые возникли лишь в последние четыреста лет. Против него говорит достоверная история одиннадцати столетий, текст Священного писания и декреты Никейского собора, «священнейшего из всех».

Как ни резки эти утверждения, они по строгому счету не были новшеством. Сходные аргументы выдвигались замечательным мыслителем XIV века Марсилием Падуанским, виклифитами и последователями Гуса. Опасность, однако, заключалась в том, что курия давно уже числила их по разряду «заведомо еретических».

Но это еще не все. В последних тезисах реформатор развивал воззрение, ни одной средневековой ересью не выражавшееся. Он впервые открыто утверждал следующее: «Церковь наличествует всюду, где проповедуется и исповедуется слово божье (то есть Священное писание. — Э. С.); церковь потому и именуется царством веры, что ее глава невидим и является объектом веры. Превращать церковь в видимое царство есть заблуждение… Вера не может терпеть иного главу, помимо Христа».

Здесь речь шла уже не об условности папства как одного из церковных институтов (в отличие, например, от соборов). Под сомнение ставилась вся отлаженная церковная иерархия, весь римский централизм. Перед мысленным взором Лютера уже витал образ христианской религии, упорядоченной как сообщество многих признающих Писание церквей; среди них он видел и немецкую национальную церковь.

Доводы реформатора были так просты, решительны и новы, что Экк просто не знал, как к ним подступиться. Он счел поэтому за лучшее не касаться собственно лютеровского в лютеровских тезисах, а выследить в них перепевы уже известных еретических мотивов.

То, что теолог Экк пропустил мимо ушей, хорошо расслышал немецкий мирянин; выступление Лютера в Лейпциге дало мощный толчок антипапистским настроениям в Германии, размышлениям о новом церковном устройстве и, наконец, проектам религиозной общинной жизни без всякой церковной организации.

Взойдя на плейссенбургскую кафедру, Лютер прежде всего подчеркнул, что он охотно не касался бы вопроса о достоинстве папства и римской церкви, если бы доминиканцы не вынуждали его к этому на протяжении многих месяцев. Он отметил далее, что не видит в зале людей (Тецелевых соратников), которые хотели выдать его за еретика.