Неподведенные итоги

Владимир Высоцкий скончался 25 июля 1980 года. В эти дни в Москве проходили летние Олимпийские игры. Москва была закры­тым городом, и попасть в нее из других городов в эти дни было не­возможно. Но в день похорон огромные, неисчислимые толпы со­брались на Таганской площади перед театром, где играл Высоцкий. И это при том, что не было некролога в газетах, что радио тоже ни­чего не сообщило. Лишь крошечное, в черной рамке, извещение по­явилось в «Вечерней Москве». Люди повисли на заборах, забрались на крыши, приспособились как-то на фонарных столбах и деревьях. На фасаде театра висел портрет Высоцкого. Потом по чьему-то рас­поряжению (о неисправимая страна!) этот портрет вдруг убрали. Толпа начала волноваться, скандировать: «Позор!.. Позор!.. Пор­трет!.. Портрет!..» И через некоторое время, опять по чьему-то ука­занию, портрет появился. И толпа, если только это слово можно употребить к траурному сообществу людей, успокоилась... Было ог­ромное количество милиции, видимо, власти боялись беспорядков.

Помимо скорби над площадью висело какое-то электрическое, какое-то чудовищное, нервное напряжение.

Поскольку все советские кино– и телеоператоры были заняты на Олимпиаде (которая, кстати, из-за афганских событий бойкотирова­лась многими странами) и снимали, кто быстрее пробежит, кто даль­ше швырнет копье, кто выше прыгнет, то ни один из операторов не был послан для того, чтобы снять похороны. Кадры, которые мы собирали для передачи по крупицам, были сняты иностранными киножурналистами и присланы нам из самых разных стран: Дании, ФРГ, Австрии, Японии. Отечество в ту пору не было заинтересовано в том, чтобы прощание народа со своим поэтом осталось в нашей кинолетописи. И, следовательно, в памяти...

У меня есть стихотворение, посвященное памяти Высоцкого. Приведу из него одну строфу:

Но нет покойникам доверия,

и их хоронит жандармерия.

Иль – нерушимая традиция –

везет на кладбище милиция...

А теперь расскажу о том, как боялись Высоцкого чиновники и после смерти поэта. Вся эта история связана с созданием и выпуском в эфир в январе 1988 года четырехсерийной передачи о Владимире Семеновиче. Я уже говорил, что больше года пробивал ее. Потом, когда все серии были готовы, передача лежала семь месяцев и ждала, когда же, наконец, у руководства найдется время, чтобы посмотреть ее и сделать свои замечания. Семь месяцев! Все было более важным, более срочным, более нужным! Семь месяцев съемочная группа ждала, когда же, наконец, нас удостоят вниманием.

Дальше начались придирки – на мой взгляд, мелочные, неквали­фицированные, перестраховочные. Три часа мне выкручивали руки в кабинете главного редактора киноредакции С.Н.Кононыхина он сам и его заместитель Б. С. Каплан. У меня было ощущение, что машина времени перенесла меня на десять лет назад. Я на все отвечал: НЕТ! НЕТ! НЕТ! Но два должностных лица с методичностью и упорст­вом, не реагируя на резкие слова в их адрес, дожимали меня. На все их замечания, предложения, покушения я, как попугай, твердил одно и то же:

– Я не согласен и не соглашусь никогда. НЕТ! НЕТ! НЕТ! Плен­ка в ваших руках. Но если вы вырежете то или это, предупреж­даю, – я объявлю вам войну. Я напишу статью «Почему я в эпоху гласности ушел с телевидения»! (Что и сделал!) Я напишу письмо М. С. Горбачеву. (Чего не сделал!)

Я что-то говорил им о совести, чести, нравственности... Через три часа покинул кабинет. У меня было ощущение, что за эти три часа я потерял год жизни: я был разбит, смят, уничтожен. Я присло­нился в прихожей к двери кабинета и, уже не контролируя себя, по­тому что мне было действительно дурно – в висках стучало, давле­ние, очевидно, сильно подпрыгнуло, – сказал:

– Я только что был в застенке, где меня пытали два палача.

Но что значат для чиновника гнев и угрозы работника искусств перед гипотетическим недовольством и неодобрением начальника. Творец, создатель произведения не может, к примеру, снять чинов­ника с должности, а от Большого начальника могут последовать Большие неприятности. Могут, правда, и не последовать, но тут лучше перебдеть, чем недобдеть.

Понимая это, мы следили за тем, как передача будет идти в эфир. А надо сказать, что своим ослиным упрямством я кое-что отбил, а эпизод – главный предмет конфликта – находился в начале четвер­той серии. Уже первые серии передачи пошли в эфир. Каждый вечер я перезванивался с режиссером, и та отвечала: «Пока ничего не вы­резано».